железнодорожными полицейскими. На вторую ночь он обнаружил то, что искал, — пристанище бродяг. Оно находилось там, где он и рассчитывал его найти по своему прежнему опыту. Тем не менее он чуть было его не проглядел: костра там не оказалось, а вместо него была убогая печурка, кое-как сооруженная из железной бочки, и снаружи огня почти не было видно.
Вокруг печурки сидели люди. Томас уселся, не говоря ни слова, как требовал обычай, и дал себя как следует разглядеть.
Скоро какой-то унылый голос произнес:
— Да это же Джентльмен Джефф! Ну ты даешь, Джефф, — напугал меня до смерти. Я думал, это какой-нибудь плоскомордый. Что поделываешь, Джефф?
— Да так, ничего особенного. Прячусь.
— Все мы нынче прячемся, — сказал голос. — Куда ни плюнь, везде эти косоглазые. — И он разразился длинной цепочкой проклятий, затрагивающих родителей паназиатов и такие их личные качества, с которыми он вряд ли имел случай сталкиваться.
— Кончай, Моу, — повелительно сказал другой голос. — Какие новости, Джефф?
— К сожалению, не знаю, — вежливо ответил Джефф. — Я был в горах — уклонялся от призыва и ловил себе рыбу.
— Надо было тебе там и оставаться. Сейчас везде стало совсем плохо. Никто не решается взять человека на работу, если он не зарегистрирован. Все время только и смотришь, как бы не угодить в трудовой лагерь. По сравнению с этим та облава, когда повсюду гонялись за красными, — просто пикник.
— Расскажите мне про трудовые лагеря, — попросил Джефф. — Может быть, я рискну туда попроситься, если совсем оголодаю.
— Ты себе не представляешь, что это такое. Меня туда никакой голод не загонит. — Голос ненадолго умолк, как будто его обладатель погрузился в невеселые размышления. — Ты знал Кида из Сиэтла?
— Кажется, знал. Такой маленький, с косым глазом, на все руки мастер?
— Он самый. Так вот, он пробыл в лагере с неделю, а потом вышел оттуда. Как вышел, он и сам не знал: ему все мозги отшибли. Я видел его в ту ночь, когда он помер. Весь был в язвах — должно быть, заражение крови. Он помолчал и задумчиво добавил: — А уж воняло от него…
Томас был бы рад перевести разговор на другую тему, но нужно было разузнать как можно больше.
— А кого посылают в эти лагеря?
— Всякого, кто не работает там, где ему велено. Мальчишек, начиная с четырнадцати лет. Всех, кто уцелел из военных, после того как мы накрылись.
Каждого, кого поймают без регистрационной карточки.
— Это еще не все, — добавил Моу. — Ты бы видел, что они делают с женщинами, которые остались без работы. Тут мне только вчера одна кое-что рассказала — отличная тетка, между прочим, поесть мне дала. У нее была племянница, учительница в школе, а плоскомордые все американские школы прикрыли, и никакие учителя им не нужны. Так они ее зарегистрировали, а потом…
— Кончай, Моу. Слишком много болтаешь.
Сведения, которые удавалось раздобыть Томасу, были отрывочными и бессвязными, тем более что ему редко представлялся случай задать прямые вопросы о том, что его действительно интересовало. Тем не менее у него понемногу складывалась картина систематического и планомерного порабощения нации, беспомощной, парализованной, неспособной защищаться, со средствами общения, целиком попавшими в руки завоевателей.
Повсюду он видел растущее возмущение, яростную решимость восстать против тирании, но все такие попытки были разрозненными, несогласованными, а люди, в сущности, безоружными. Вспыхивавшие время от времени мятежи оказывались столь же безрезультатными, как суета муравьев в разрушенном муравейнике. Да, паназиата тоже можно убить, и находились люди, готовые стрелять в каждого из них, кто попадался навстречу, невзирая на неизбежность собственной гибели. Но им связывала руки еще большая неизбежность жестокого возмездия, направленного против их соотечественников. В таком же положении оказались евреи в Германии, перед тем как разразилась война: дело было не в личном мужестве, а в том, что за каждое выступление против угнетателей приходилось немыслимо дорогой ценой расплачиваться другим — мужчинам, женщинам, детям.
Но страдания, которые он видел и о которых слышал, были ничто по сравнению со слухами о предполагавшемся истреблении самой американской культуры. Школы был закрыты. Печатать на английском языке не разрешалось ни единого слова. Можно было предвидеть, что всего поколение спустя письменность будет утрачена и английский язык останется лишь устным говором бесправных рабов, которые никогда не смогут восстать уже только потому, что будут лишены единого средства общения.
Даже приблизительно оценить численность азиатов, находившихся на территории Соединенных штатов, было невозможно. Говорили, что на западное побережье каждый день прибывают транспорты с тысячами чиновников, по большей части ветеранов присоединения Индии. Трудно было сказать, будут ли они включены в состав оккупационной армии, которая захватила страну и теперь поддерживала в ней порядок, но было очевидно, что они заменят тех мелких служащих из числа белых, которые еще помогали оккупационной администрации под дулом пистолета. Когда эти белые служащие будут устранены, организовать сопротивление станет еще труднее.
В одном из пристанищ, где собирались бродяги, Томасу удалось найти человека, который помог ему проникнуть в город.
Этот человек по прозвищу Петух, строго говоря, не принадлежал к числу бродяг, он только скрывался среди них, оплачивая приют мастерством своих рук. Старый анархист, он претворял в жизнь собственные убеждения, изготовляя без ведома государственного казначейства очень похожие банкноты. Кое-кто утверждал, что он получил свое прозвище от имени — Питер, другие были убеждены, что дело в пристрастии, которое он питал к бумажным пятеркам: «Делать мельче — не стоит того, а крупнее — опасно».
По просьбе бродяг он сделал для Томаса регистрационную карточку.
— Самое главное тут, сынок — это номер? — говорил он Томасу, наблюдавшему, как он работает. — Из тех азиатов, с кем тебе придется иметь дело, английского практически никто не знает, так что мы можем написать что угодно. Даже «Вот дом, который построил Джек» — и то сойдет. То же самое и с фотографией: для них все белые на одно лицо.
Он достал из своего чемоданчика пачку фотографий и начал их перебирать, близоруко щурясь сквозь толстые очки.
— Вот, выбери сам, какая больше на тебя похожа, ее мы и приклеим. А теперь номер.
Обычно руки у него тряслись, как у паралитика, но когда он брался за дело, движения его становились точными и уверенными. Цифры, которые он выводил тушью на карточке, почти не отличались от печатных. Это было тем более удивительно, что работал он в самых первобытных условиях, без всяких точных инструментов и приспособлений. Томас понял, почему шедевры старика доставляли столько хлопот банковским кассирам.
— Готово! — объявил он наконец. — Я написал тебе такой номер серии, как будто ты зарегистрировался сразу после вторжения, а личный номер дает тебе право разъезжать по всей стране. Там еще написано, что ты негоден для тяжелой работы и тебе разрешено заниматься мелочной торговлей или побираться. Для них это одно и то же.
— Большое спасибо, — сказал Томас. — М-м-м… Сколько я вам за это должен?
Петух посмотрел на него так, как будто он сказал что-то неприличное.
— Нечего об этом говорить, сынок. Деньги — зло, из-за них люди становятся рабами.
— Прошу прощения, сэр, — от всей души извинился Томас. — Тем не менее я бы хотел как-нибудь вас отблагодарить.
