превращаться во взрослое дерево и цвести, причем получалось совсем другое растение с отличными от исходного признаками.
Но самое разительное отличие людей от аборигенов коренилось даже не в уровне научного развития. Существовало несходство, имевшее совершенно принципиальный характер.
Они не были индивидуальными существами.
Ни один из аборигенов не являлся носителем отдельной индивидуальности. Их индивидуумы состояли из нескольких тел. У них были групповые «души». Основным звеном их общества были телепатически единые группы, объединяющие множество членов. Количество тел и интеллектов, составляющих одну индивидуальность, доходило до девяноста и никогда не бывало менее тридцати.
Колонисты начали понимать многое из того, что сначала им казалось совершенно необъяснимым, только уяснив себе реальное положение дел в жизнеустройстве человечков. Были веские основания подозревать, что туземцы, в свою очередь, также нашли землян весьма странными и загадочными. Они ведь наверняка предполагали, что все остальные разумные существа устроены по их образу и подобию. И внезапное осознание непохожести людей на них самих поначалу вызвало у человечков ужас, а несколько дней спустя они оставили поселение землян.
В конце концов в лагерь явился посланец, пожелавший говорить с Барстоу.
— …мы сожалеем о том, что избегали вас… поторопившись, мы приняли вашу беду за дефект… мы хотим помочь вам… мы предлагаем научить вас быть такими же, как мы…
Барстоу не знал, как отреагировать на столь щедрое предложение.
— Мы благодарим вас за желание помочь нам, — наконец сказал он. — Но то, как мы живем, это не беда наша, а образ жизни. Наши пути — не ваши пути. И, я думаю, нам никогда не постичь ваших путей.
И мысль, дошедшая до него, была очень обеспокоенной:
— …мы уже помогли многим обитателям неба и земли избавиться от их вечной борьбы… но, если вы не желаете нашей помощи, мы не собираемся навязывать ее силой…
Посланец удалился, оставив Заккура Барстоу в глубокой задумчивости. Кто знает, засомневался Барстоу, не поторопился ли он с ответом, не удосужившись посоветоваться со Старшими. Ведь, скажем, телепатия являлась таким даром, которым не стоило пренебрегать. Возможно, человечки могли бы научить их этому искусству, не лишив при этом человеческой индивидуальности. Но то, что он знал о телепатах из числа членов Семей, оставляло мало надежд на это. Среди них не было ни одного умственно полноценного, многие из них были полными идиотами — одним словом, овладение телепатией отнюдь не казалось таким уж безобидным делом.
Впрочем, это можно обсудить и позже. Торопиться некуда.
«Торопиться некуда» — это выражение стало девизом всего населения колонии. Не было никаких трудностей, круг необходимых занятий свелся до минимума, а неотложные дела вообще исчезли как таковые. Солнце приятно нежило своим теплом, день за днем лениво шествовали вслед друг за другом. Члены Семей, благодаря своей наследственности, имели склонность загадывать наперед. Теперь они мало- помалу стали загадывать на вечность. Время утратило свое значение. Даже исследования по продолжительности жизни, которые безостановочно велись на протяжении всей истории существования Семей, постепенно сошли на нет. Гордон Харди забросил свои эксперименты ради того, чтобы побольше узнать от человечков о сути жизненных процессов на планете. Овладение этими новыми знаниями оказалось нелегким делом, и Харди долгие часы проводил, переваривая полученную информацию. Вскоре он заметил, хотя и не придал тому должного значения, что большую часть времени проводит в раздумьях, а приступы трудовой активности становятся все более редкими.
Одна из вещей, которую он узнал, дала ему новую пищу для мучительных размышлений: человечки в некотором роде победили смерть.
Поскольку каждое их «эго» существовало во множестве тел, смерть одного из тел не влекла за собой смерти «эго». Все воспоминания и весь опыт, накопленный данным телом, с его смертью не исчезали безвозвратно. Физическая потеря возмещалась приемом в группу нового члена из молодых. Но групповое «эго» умереть не могло, разве что были бы уничтожены все тела, из которых оно состояло. Таким образом существование индивидуумов в обществе человечков было непрерывным, фактически вечным.
Их «молодежь» до «свадьбы», или вступления в группу, располагала самыми зачаточными, инстинктивными навыками разумного поведения и, похоже, совсем не осознавала себя. Старшие ожидали от них в отношении умственной деятельности не больше, чем люди от зародыша в утробе матери. На попечении каждой из «эго»-групп всегда находилось много этих несамостоятельных особей, за которыми ухаживали, как за любимыми собачками или за беспомощными детьми, хотя часто «новички» не отличались по возрасту от старших.
Лазарус устал от райской жизни раньше, чем большинство его собратьев.
— Так дальше продолжаться не может, — пожаловался он Либби, валявшемуся рядом с ним на травке.
— Вас что-то тревожит?
— Ничего конкретного. — Лазарус установил свой нож острием на сгибе локтя, крутанул другой рукой и пронаблюдал за тем, как нож воткнулся в мягкий дерн. — Просто все это напоминает мне хороший зоопарк. И будущее нам светит точь-в-точь такое же, как его обитателям. — Он горестно крякнул и добавил: — Прямо какая-то Страна Забвения!
— Ну а все же, что конкретно Вас беспокоит?
— Ничего. Именно это-то меня и настораживает. Если откровенно, Энди, ты ничего подозрительного не видишь в том, что мы оказались на подобном пастбище?
Либби застенчиво улыбнулся:
— Нет. Наверное, это у меня от природы. Ведь я родился среди таких же лугов. У нас обычно рассуждали просто: «Коли дождик не каплет, так и крыша не течет, а уж коли дождь, так ничего с этим не поделаешь». Сдается мне, по такому принципу тоже можно жить. Что же вам не нравится?
— Знаешь, — бледно-голубые глаза Лазаруса уставились вдаль, он на время перестал играть в ножички, — однажды, когда я был еще молод, оказался я как-то в южных морях…
— На Гавайях?
— Нет, гораздо южнее. Понятия не имею, как это место называется теперь… Трудно мне тогда пришлось, очень трудно. Я был вынужден даже продать свой секстант и очень скоро уже вполне мог сойти за туземца. Я полностью уподобился местным дикарям, и такая житуха мне стала казаться вполне сносной. Но в один прекрасный момент мне довелось взглянуть на себя в зеркало… — Лазарус тяжело вздохнул: — Так вот, я очертя голову кинулся прочь оттуда и с трудом нашел себе место на шаланде, груженной сырыми кожами. Ты понимаешь, как отчаянно я стремился вырваться из этой идиллии?
Либби ничего не ответил.
— Как ты проводишь время? — не унимался Лазарус.
— Я-то? Как всегда. Размышляю о математике. Пытаюсь разработать принцип межзвездных перелетов, подобный тому, с помощью которого нас забросили сюда.
— Ну и как? Успешно? — внезапно насторожился Лазарус.
— Пока еще нет. Дайте срок. Иногда смотрю на облака. Ведь почти во всем можно найти удивительные математические соотношения, если только знать, что ищешь. В кругах на воде, в формах женской груди — изящнейшие функции пятого порядка.
— Что? Ты имеешь ввиду четвертого порядка, наверное?
— Нет, пятого. Вы забываете о времени. Я люблю уравнения пятого порядка… — мечтательно протянул Либби.
— У-ф-ф! — выдохнул Лазарус и поднялся. — Все это, конечно, очень интересно, но не для меня.
— Собираешься куда-нибудь?
— Хочу прогуляться.
Лазарус отправился на север. Он шел до самого вечера, а когда стемнело, улегся ночевать прямо на землю. На рассвете он поднялся и побрел дальше. За первым днем последовал второй, за вторым третий.
