делаем, им явно не по нутру. Вопят про конфиденциальность вкладов, про избыточный надзор. Права их клиентов нарушаются! Да плевать они хотели на права своих клиентов. Просто не хотят раскошеливаться — мы требуем от них отчетности по вкладам, отчетов о подозрительной деятельности, а для них это дополнительные расходы, вот и все. Не желают согласиться с тем, что вычислять плохих парней не только наше дело, но и их тоже.
— Вы их там приструните. Скажите, чтобы оставили наш бюджет в покое. Если «Хиджра» станет для всех геморроем, а я чую, что может стать, то важным банкирам старины Лича это обойдется гораздо дороже. — Холси пошел к выходу, но задержался в дверях. — Слушайте, Глен, не возражаете, если я кое- что спрошу? Ну, так, без протокола.
— Валяй.
— Что за ерунда все-таки там произошла?
Гленденнинг взглянул на него с беспокойством:
— Пока не знаю. На поверхности дело выглядит так, будто французы промахнулись и предприняли кавалерийский наскок, вместо того чтобы подождать, когда мышеловка захлопнется. Только есть одна неувязка…
— Какая?
— Непонятно, почему у Талила не нашли деньги.
Если подозрения Гленденнинга и передались Холси, то виду он не подал:
— М-да, ушлые черти засели в этой «Хиджре».
Заместитель директора ЦРУ по оперативной работе чувствовал себя так, будто плывет по течению, и в то же время ему было как-то не по себе. Его взгляд блуждал по кабинету, ни на чем не задерживаясь дольше секунды.
— Может быть, — ответил он, — а может, все гораздо серьезнее.
Наконец дома, в тепле, уютно устроившись у себя в кабинете и уже со вторым бокалом бренди, Оуэн Гленденнинг снял трубку телефона и набрал номер в Женеве. Его мысли занимали не Адам Чапел, не Сара Черчилль и не кто-то еще из группы «Кровавые деньги», разыскивающей боевиков «Хиджры». Был час ночи. Личное время.
—
— Доброе утро, любимая. Надеюсь, не разбудил тебя?
— Глен… Ты уже вернулся? Я же просила тебя не звонить. Это слишком опасно. Давай не сейчас.
— Да гори оно все белым пламенем, Клэр! Если юристы Мегги хотят прослушивать мой телефон, пусть слушают. Что нового они откроют?
— Но у тебя же скоро суд. И этот звонок может все усложнить.
— Вряд ли. Она и так уже получает все мои деньги, по крайней мере те, до которых сумела добраться. Я решил, пусть подавится. Если президент не захочет меня понять, что ж, подам заявление об отставке.
Гленденнинг прикрыл глаза, и образ Клэр Шарис проник ему в душу и согрел тело так, как не согрело бы никакое количество бренди. Она была француженка, миниатюрная брюнетка тридцати пяти лет, с гибкой фигуркой танцовщицы, черными глазами и саркастической улыбкой. Упрямая как осел, ругаться умела, как заправский морской пехотинец. Она вязала ему шерстяные свитеры, которые всякий раз получались слишком большими, и готовила ему деликатесы, которых хватило бы на целую армию. «Покушай, малыш», — уговаривала она его по-французски, придвинув поближе стул и наблюдая с видом обожающей матери, как он ест. Однажды Гленденнинг поинтересовался, зачем такой красивой девушке, как она, такая кляча, как он. Она буквально вставала на дыбы: «У меня лучший мужчина в мире, и никто другой мне не нужен».
— Как продвинулись твои дела, пока был в Париже? — спросила Клэр.
— Не особо, но кое-что интересное нашли.
— Вся Европа в страхе. Служба безопасности в нашем офисе ужас что устроила. В ООН я проработала семь лет, но такого не помню. Сегодня утром на входе с людьми обращались так, словно они террористы. «Опять угроза теракта», — сказали охранники. «Видите ли, — говорю я им, — у меня есть неотложные дела. Лекарства, которые надо срочно отгрузить. Дети ждут.
— Не совсем, но такое впечатление, что… — Он осекся на полуслове. — Я бы с радостью рассказал тебе больше, но ты же понимаешь, нельзя. — Приподнявшись, он поменял позу и сел в кожаном кресле более прямо. Рядом горела лампа, остальная комната оставалась в темноте. Чтобы согреться, Гленденнинг натянул на ноги одеяло. — Ты себе не представляешь, как трудно было находиться совсем рядом с тобой и не иметь возможности повидаться.
— Я скучаю по тебе, мой милый.
Гленденнинг вздохнул от тоски по ней:
— И я скучаю по тебе. Как ты себя чувствуешь?
— Неплохо. В понедельник начали второй курс терапии. Рвоты пока нет, по-моему, это хороший признак.
— А боли?
— На этой неделе я иду на прием к доктору бен-Ами. Он обещал мне чудо.
— Три дня, — прошептал он, считая дни до той минуты, когда сможет наконец заключить ее в объятия.
— Да, мой дорогой. Три дня.
— Ты уже выбрала платье? Только что-нибудь не слишком сексуальное. Нельзя шокировать наших уважаемых гостей.
— Любая юбка выше щиколоток их шокирует. Они дикари.
— Да ладно тебе, Клэр, — нежно пожурил он ее, но в глубине души согласился с ней.
— Это же правда. Они обращаются с женщинами несносно… это просто бессовестно.
— Но они гости президента, поэтому придется отнестись к ним с должным уважением.
— Надо мне явиться на прием топлес — голой по пояс. «Ах, как это по-французски!» — скажут они. — Клэр восхитительно рассмеялась собственной шутке. — Как по-твоему, пустят меня в таком виде?
Представив ее обнаженной, он сдержался, чтобы не ответить ей совсем не по-джентльменски.
— В дипломатическом мире случится, мягко говоря, переполох.
— Но это был бы для них хороший урок.
— Несомненно, моя дорогая.
— Жаль, что ты не сумел заглянуть.
На мгновение они оба замолчали, и это молчание было до краев наполнено радостями и разочарованиями непростых отношений, когда двое разделены огромным расстоянием.
— Три дня, моя любимая, — произнес Оуэн Гленденнинг. — Держись.
— Держусь. До встречи, моя любовь.
27
Электронные часы показывали 8.45, когда Адам Чапел и Сара Черчилль закончили изучать финансовую историю Альбера Додена (он же Мохаммед аль-Талил) в банке «Монпарнас».
— Два шага вперед, шаг назад, — сказал Чапел, отодвигаясь от стола.
— Что вы имеете в виду? — спросила Сара. — Хотели зацепку и получили. По-моему, вам следует быть на седьмом небе от счастья: бумаги победили людей. Даже я признаю. Браво, Адам. Вы были правы.
— Германия. — Он произнес это слово с нескрываемым отвращением. — Деньги были переведены из Германии.
