выше, чтобы ноги казались белыми и прозрачными одновременно.
И потом они ходят так по квартирам: Лена, Люба, Настя и Майя, и Майя со всеми, как будто все нормально, как будто так и должно себе быть, и ни один жилец из тех, кто открывает им дверь, не спрашивает: а что это с вами делает Майя, почему это вы ее взяли, вы же никогда ее не берете с собой; никто не спрашивает, и Майя тоже перестает ощущать, почему это ее взяли, жильцы на нее смотрят нормально, не отличают от остальных, на ней еще и новые красивые гольфы, да, и одна бабушка дает им пирожки с повидлом, по пирожку на каждого, и Майе тоже дает, и это тоже как будто нормально — вот так взять и Майе дать пирожок. И ни Лена, ни Люба, ни даже Настя не говорят «а ей не давайте» — они берут каждая свой пирожок, и Майя тоже берет и есть почему бы ей в компании с девочками не съесть пирожок, они забираются на самый последний этаж, где уже нет никаких квартир, а только дверь на чердак, но она заперта, они туда забираются, и жуют свои пирожки, и пьют какую—то воду, там, оказывается, есть кран, и вот они там сидят, и пьют, и смеются, и Майя с ними смеется тоже, и все это так, будто всегда так было и быть должно. Пирожки липкие, и повидло течет по пальцам, смешно.
Потом им остаются всего три этажа, самые последние три этажа, которые нужно обойти и в каждую открывшуюся дверь сказать: «Здравствуйте, мы приглашаем вас сегодня в семь на праздничный вечер», а потом спросят «Где это?», — тогда нужно сказать «В школе»; все знают, в какой школе, потому что школа в микрорайоне одна, и тогда человек обычно говорит «Спасибо, придем» или «Мы не можем, но все равно спасибо», и тогда нужно сказать «до свиданья» и уходить. А если никто не откроет, нужно подсунуть под дверь приглашение, там на картонке нарисованы букет цветов и костер и написана большая цифра «девять», а пониже — красивым почерком отличницы Любы — то же самое, насчет «приглашаем в семь на праздничный вечер». Подсунуть картонку легко, ходить по квартирам тоже нетрудно, люди обычно открывают с улыбкой, конфеты предлагают, чай, вот только был один, который стал по—дурацки ругаться и говорить всякие плохие слова и даже замахнулся на девочек кулаком, но он, наверное, был пьяный, и они убежали от него на другой этаж, и было страшно, что он их догонит, но он не догнал и тогда стало смешно, и они долго смеялись на чьем—то чужом этаже над этим дурацким дядькой, который орет его скоро, наверное, милиция заберет. Смешно.
И Майя сначала смеется вместе со всеми, но потом начинает смеяться тише и и какой—то момент смеяться вообще перестает, потому что ей уже не смешно, потому что ей ужасно, просто ужасно—ужасно хочется в туалет. И уже давно. Но Майя молчала, потому что в туалет попроситься стыдно. Иначе бы она не молчала, а просто сказала бы тихо, например «Я хочу в туалет» или еще как—нибудь, и в любую квартиру, наверное, можно было бы зайти, но ей это в голову не пришло, потому что сказать вслух про туалет рядом с теми девочками, которые вот только—только приняли ее в свою компанию, она ну никак не могла. Она вообще застенчивая была на эти темы с стеснялась, не могла, как некоторые, сказать, мол, мне пописать надо срочно, и при всех убежать или даже просто выйти в середине урока — не могла, совсем. Ей казалось что, если она про это при всех скажет, это такой стыд будет что, в общем, ей и в голову не могло прийти такое сказать. В школе она в туалет ходила только на переменках, а по возможности — вообще лучше бы только дома, это не всегда получается, к сожалению, а туалет в школе общий, без дверей, ну то есть для девочек и мальчиков, конечно, раздельно и с дверью, но вот за этой дверью — общий и без дверей, Майя так не может, но ей пришлось, потому что а как же, но вот говорить про то, куда ей нужно в этом смысле, она так и не научилась за все это время. И поэтому она ходит с девочками и ходит, и старается делать вид, что ей все нормально и все нравиться, и коленки сжимает по возможности тесно, от квартиры к квартире там же недалеко ходить, вот еще два этажа осталось, вот остался один этаж. Майя тихо—тихо ходит, небыстро, потому что быстро ходить она уже не может, они же там пили какую—то воду, и еще что—то пили в одной квартире чай, и давно уже ходят по этим квартирам, Майе кажется, что всегда, и девочки веселые, им хорошо, им все нравится, а особенно им нравится, что вместе с ними ходит всеми нелюбимая Майя, то есть они хорошие и почти пионеры—герои, они тимуровцы и сегодня Майе помогли. Вот только непонятно, почему у Майи такое кислое лицо, вечно она чем—нибудь недовольна, вот же, вот, взяли ее с собой, ходят с ней, как с равной, хотя всем понятно на самом—то деле, кто такая есть Лена и кто — Майя, но все делают вид, что ничего такого, и вместе с этой Майей смеются, едят и пьют, и уже в какой—то момент им кажется, что ничего такого ужасного в Майе нет, ну немножко странная девочка, но это неважно, и смеяться с ней можно почти как без нее, ну чем она там опять недовольна, блин.
А Майя ходит и ходит и думает только о том, как дожить до того момента, когда можно будет добежать до школы и заскочить там в туалет, ей уже в жизни не нужно, кроме этого лысо—кафельного школьного туалета, никаких друзей, никаких праздничных вечеров, ничего. Ей нужно успеть добежать, до дома уже далеко, а школа рядом, нужно успеть добежать, и чтобы никто ничего не заметил, остальное неважно. Лена смотрит с непониманием, Люба не обращает внимания, а Настя глядит на Майю, как будто Майя что—то скрывает, но так ведь и есть, скрывает, и никак нельзя не скрывать, только бы дотерпеть, господи, только бы дотерпеть. И Майя сжимает ноги и ходит, покачиваясь, тихонько—тихонько, и наконец остаются три квартиры, и уже можно надеяться, что удалось.
Но в первой квартире никого нет, и нужно подсовывать картонку, и выясняется, что картонки кончились, и Лена начинает кричать на Настю, что вот опять она взяла недостаточно картонок, просили же, а Настя тоже в ответ что—то кричит, что—то насчет того, что если Лена такая умная, то вот и брала бы сама эта картонки, и вообще они уже четыре часа уже ходят, какая разница, одна квартира. И они кричат друг на друга, а Майя тихо стоит в сторонке, и Люба стоит, но Люба просто стоит, а Майя стоит непросто, ей нелегко стоять, лучше бы уж ходить, она стоит ровненько—ровненько, как по струнке и боится шевельнуться, потому что она уже терпит ужасно долго и чувствует, что не дотерпит, а этаж — восьмой, и куда отсюда деваться, но вот Лена заканчивает кричать на Настю, и они звонят во вторую оставшуюся квартиру, и там им открывает какой—то мужик и говорит, что все на даче, а он никуда не пойдет, и Майя начинает надеяться, что, может, и в последней квартире тоже никого не будет и можно будет сбежать бегом по лестнице, не дожидаясь лифта, но в последней квартире им открывает какая—то глухая, но ласковая старушка. Она никак не может понять, что девочкам надо и для чего они позвонили к ней в квартиру, и вдруг видит Майю, а Майя стоит за спинами всех, но старушка вдруг говорит: «Ой, какая ты беленькая» — и вытягивает Майю перед собой, на коврик такой перед дверью, и начинает расспрашивать, какой они класс и еще о разном, и Майя понимает, что все, что больше она не может, и попроситься ей не приходит в голову, это же стыдно, это невозможно, ужасно стыдно, и ласковая старушка лопочет что—то невнятное, и у Майи начинают дрожать ноги и подламываются чуть—чуть, и все, и теплое желтоватое бежит из—под Майиной юбки, протекает по новым синтетическим гольфам и растекается в лужицу на полу. Прямо перед старушкой, прямо на ее коврике, на полу.
И тут Настя дергает Майю за рукав, Майя ничего не соображает, ей только понятно, что конкретно в этом месте и времени ее жизни ей бы лучше всего умереть. Поэтому она плохо понимает, что теперь делать, и Настя с Любой тащат ее куда—то наверх, к чердаку, от старушки и лужицы на полу, а вежливая красивая Лена остается сказать старушке какие—то там слова, хотя какие там скажешь слова, все понятно и так. А потом Настя, Люба и Лена окружают Майю в закутке между чужими квартирами и спрашивают ее, что же это с нею случилось, они сами немного в шоке, Настя, Люба и Лена, поэтому не нападают и ничего плохого Майе не говорят, Настя спрашивает: «Ты больная, это такая болезнь, да, называется недержание, я читала, у тебя такая болезнь?» А Майя молчит, потому что не может решить, что хуже: сказать, что да, у нее такая болезнь, которой на самом деле нет и которая ужасно стыдная, или сказать правду, что нет никакой болезни, а это значит, что она просто взяла и описалась у чужих дверей как последняя идиотка и теперь не будет у нее никакой дружбы с Леной и Любой и вообще ничего хорошего в жизни не будет. Майя не плачет, она толком не чувствует ничего, но как жить дальше, она как—то совсем не знает, и поэтому девочки, Лена, Люба и Настя, становятся вдруг абсолютно ненужными и совершенно чужими, потому что рядом с тем, что случилось, потеря Лены, Любы и Насти — даже потеря Лены, Любы и Насти — это, в общем, неважно. Майе понятно, что завтра о ней и о том, что случилось, будет знать весь класс, это ясно как божий день, как пять копеек, как кленовый лист, Лена, Люба и Настя, в общем, этого и не скрывают, всем понятно, что завтра весь класс все узнает, это и есть причина из—за которой Майе уже неважно, как они будут дальше к ней относится, потому что ясно уже, что не будет в ее жизни никакого «дальше». И она отстраняет девочек рукой, просто берет и отстраняет, как будто имеет на это право, и они признают это право, потому что должны же быть какие—то права у человека, с которым только чт0 случился самый страшный позор в его жизни. И она спускается по ступенькам, восьмой этаж, спускаться долго, но она спускается, и на ней мокрые
