выбито, в том закутке, где я ждала, зимой температура — как на улице, подоконник покрывался льдом, и я вместе с ним. Но без этого мне вообще незачем было жить.
— А с этим — было?
— А с этим — было.
* * *
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Новости бывают двух сортов: хорошие, и те, которые неприлично упоминать. На сей раз из хороших новостей есть вот что: я поступила в университет, на факультет экономики и журналистики. Хочу стать журналистом по вопросам экономики. Правда, один мой сокурсник почему—то утверждает, что для этого необходимо, как минимум, разбираться в экономике — но, мне кажется, он врёт. Ладно, поживём — увидим, пока что я купила два толстых учебника по введению в экономику, том «Алеф» и том «Бет», и положила их на свой письменный стол, на самое видное место. По—моему, вполне достаточно.
В прошлые выходные ездили с друзьями на Кинерет — это у нас такое море под названием озеро тут. Купались, ночевали прямо на траве, в спальниках, к утру замёрзли, как бараны (интересно, а бараны вообще мёрзнут? не должны бы, у них вообще шкура толстая… вот вечно я так, напишу какое—нибудь сравнение, а потом маюсь — логичное оно получилось, или нет), отогревались нанайскими плясками. Я плясала громче всех, поэтому получила приз: меня силой спихнули в воду, чтобы я перестала оглашать воздух. Но это не помогло! Потому что в воду—то они меня, конечно, спихнули, но рот мне при этом заткнуть забыли!!! Или пожалели? Может, и пожалели. Вообще—то, я плохо плаваю. То есть теперь уже лучше. После того. как доказывала своим друзьям, что хождение по водам — это фигня, а вот пляски на воде… Они обозвали это «плясками святого Витта». Я предложила изменить на «пляски святого Асса». Они согласились.
А еще, между прочим, есть один молодой человек. Мой ровесник, 16 лет. Я ничего не хочу сказать про него особенного, но он мне нравится. Я ему, кажется, тоже, хотя об этом, наверное, неприлично судить. Мы уже четыре раза гуляли, и сегодня пойдём гулять еще раз, чему я — давайте уж признаюсь — ужасно рада. Интересно, почему? (тут должна быть нарисована рожа, полная недоумения, но вместо неё честный художник был вынужден изобразить морду, расплывшуюся в мечтательной улыбке).
Кстати (некстати), Вы совершенно зря уговариваете меня не тратить столько денег на звонки. Во— первых, не такие уж это и большие деньги, а во—вторых, я всё равно буду это делать. Потому что если я не буду этого делать, то больше мне пока что в жизни будет делать, в общем, и нечего. То есть могут, конечно, найтись еще пара вариантов времяпровождения, но они
* * *
— Я говорила дома, что иду в библиотеку, у нас как раз тогда открылась классная такая библиотека недалеко от дома, с читальным залом, зашибись! — жаль, что я там так ни разу за три года не побывала — а сама ездила провожать его через полгорода на метро.
— Зачем?
— Что «зачем»? Зачем ездила провожать? Затем, что другого способа пообщаться с ним у меня не было. Не считать же общением это моё трепыхание в школе. Вокруг него всё время тусовалась масса народу, девочки, мальчики, он жутко интересным был, то есть почему был, до сих пор есть, но теперь там уже другие девочки—мальчики, а тогда у меня просто не было сил себе проход во всей этой массе пробивать. К тому же, понимаешь, тем, кому было всё равно, было проще. Они могли зайти — а, здрасьте, Александр Аркадьевич, мы общаться пришли! И он общался с ними, как миленький. Отчего ж нет. А я, как идиотка, ждала по два часа под дверью, убегая за угол, когда кто—то из них выходил.
— А почему ты не могла просто зайти вместе с ними?
— Почему—почему. Не могла. У меня руки дрожали. К тому же, кому нужно было общаться вместе с ними? Я же хотела с ним одна общаться. Ну и фасон держала, ясный пень. Я ж не валилась, чуть что, ему в ноги: ах, ах, я Вас обожаю! Какой там обожаю, я фыркала, я делала вид, что не вижу, что он идёт, я пряталась в толпе девчонок и мы ржали там, как ненормальные. Ой, доброе утро, Александр Аркадьевич, что Вы говорите, ветер сильный? А я и не заметила, я вчера была на спектакле на Таганке, поздно домой вернулась, а сегодня опять вечером занята, на концерт Ростроповича иду, вот на погоду уже и внимания не обращаю, а у Вас, Александр Аркадьевич, что нового?
— А он?
— А он рассказывал, где был и что видел, ну или не рассказывал, как когда. И дальше шел, а что ему еще делать.
— А ты?
— А я оставалась с той же толпой девчонок и мы ржали себе дальше. Пока он мог нас слышать.
— А потом?
— А потом я уходила в туалет.
— Плакать?
— Ну почему обязательно плакать. Не всегда.
* * *
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Каждый очередной звонок для меня — это месяц ждать и десять минут жить. Десять минут — это ужасно мало, если здесь когда—нибудь снизят цены на международные разговоры, я поверю в Бога. Впрочем, я в него и так верю. Ну да Бог с ним, с Богом, давайте я Вам лучше расскажу, как прошёл мой вчерашний вечер.
После разговора с Вами я вышла с почты и пошла по улице. У нас тут есть главная улица в центре города, называется Бен—Йегуда. Она пешеходная, вроде Арбата, по ней вечно шляется великое множество туристов, а еще стоят художники, играют музыканты, шум, гам, короче, никто ни на кого внимания не обращает, в чем и цель. Потому что мне как раз надо было, чтобы внимания на меня обращали поменьше. Но, для разнообразия жизни, не потому, что я рыдала прямо на улице, или что у меня что—нибудь развязалось—оторвалось, а как раз наоборот. Вы смотрели фильм Феллини «Ночи Кабирии»? Там есть одна сцена, которую я вчера вспоминала целый вечер. Фильм я сама не смотрела, кстати. Но видела оттуда одну сцену, её показывали, кажется, в «Кинопанораме». Там девушка, Кабирия (по—моему, она была проститутка, но точно я не знаю), идёт по улице, и улыбается. И всё. И так она идёт, и так улыбается, что всё перед ней расступается и весь экран, всю улицу и весь мир занимает эта её улыбка. Она очень спокойно улыбается, без экстаза, без гримас, и вокруг неё течет обычная жизнь, а она из этой жизни выключена напрочь и полностью в этой своей улыбке растворена. Так вот, я вчера была этой Кабирией. Я шла по улице Бен—Йегуда, и вся улице Бен—Йегуда уступала мне дорогу. Я никого не видела, и меня, по—моему, тоже никто не видел — а просто уступали дорогу, как явлению природы, что ли. Расслаивались, таяли, отступали, я шла и улыбалась, и никто мне был не нужен и не страшен, и было мне так хорошо, что хотелось плакать. Улица Бен—Йегуда не очень длинная, но я по ней ходила туда—сюда, наверное, час. Всё ждала, когда с моего лица сойдёт улыбка, и можно будет спокойно пойти домой. Но улыбка так и не сошла, поэтому пришлось купить большое мороженое, у нас начали выпускать новое, пломбир с черникой и кусочками горького шоколада, и с этим мороженым идти. Мороженое хоть как—то оправдывало мой абсолютно идиотский вид. К счастью, дома никого не оказалось, и я еще долго валялась на кровати и вспоминала наш разговор. Вы меня можете спросить, «ну что же в нём такого было», а я не знаю, чего мне Вам отвечать. Мороженое было вкусное, кстати.
Из безнадёжно забытых и так и не рассказанных вчера новостей: я—таки сдала эту чертову сессию, и теперь официально именуюсь второкурсницей. Учиться мы еще не начали, но на кафедре уже вывесили список требуемой для второго года литературы — и тут—то я окончательно поняла, что, когда я решала пойти учиться, моя голова была в отпуске. Потому что, посудите сами, слыханое ли дело, чтобы один студент за один год
* * *
— А тебе было не жалко от него уезжать?
— «Жалко» — это неправильное определение. Правильное определение — «больно». Знаешь, есть такая боль, настолько сильная, что ты как будто тупеешь, и всё видишь сквозь туман. Это уже настолько больно, что как бы и не чувствуется изнутри, просто потому, что тебя вне этой боли просто не существует. Я поздно сообразила, где—то в сентябре, а уезжали мы в декабре, так вот с того момента, как сообразила, и
