ЖАННА д'АРК

пророчества «женщина погубит Францию — дева спасет»). Важнейшей объективной предпосылкой возникновения веры в Деву-Жанну было народное сопротивление оккупантам, и самый этот феномен представлял собой своеобразную форму выражения национально-патриотических чувств французского народа. Необходимо подчеркнуть социальный аспект этого явления. Вера в Деву-Жанну зародилась в демократической среде, и, какие бы оговорки относительно неправомочности отождествления «простецов» с «простыми людьми» мы ни делали, не подлежит сомнению, что в представлении о спасительнице Франции как «простой деве» отразилась активная роль народных масс в национально-освободительном движении на переломном этапе Столетней войны.

Вот что стояло за словами Екатерины Ле Ройе о том, как она была поражена, когда Жанна обратилась к Бодрикуру: «Разве вы не слыхали пророчества…». Вот почему Дюран Лассар пошел за своей свойственницей, когда та сказала: «Разве не было предсказано…». Еще до появления Жанны д'Арк на исторической сцене замысел грандиозной мистерии был в общих чертах ясен, и главная роль ждала свою гениальную исполнительницу.

«Когда Жанна-Дева появилась в Вокулере и я ее там увидел, на ней было бедное женское платье красного цвета, и она жила у некоего Анри Ле Ройе. Я заговорил с ней, сказав: „Что вы здесь делаете, моя милая? {93} Разве нам не следует изгнать короля из королевства, а самим стать англичанами?'».

Так начал рассказ о первой встрече с Жанной человек, чье имя мы уже несколько раз упоминали, — Жан де Новеленпон, по прозвищу Жан из Меца. В 1456 г., когда оп давал показания перед уполномоченными комиссии по реабилитации, ему было 57 лет. Следственный протокол называет его дворянином, но дворянство он получил только под старость за долгую и честную военную службу (Р, V, 366) и теперь доживал на покое в Вокулере — там, где четверть века тому назад он, простой оруженосец, служил под началом Бодрикура и где впервые увидел эту странную девушку, о которой так много тогда говорили. Каждое слово их первого разговора навсегда запечатлелось в его памяти. Он начал с шутки, в которой сквозила снисходительная ирония, а она ответила ему серьезно и искренно, как отвечала, наверное, каждому, кто спрашивал, что она здесь делает: «„Я пришла сюда, в королевскую палату, чтобы попросить Робера де Бодрикура проводить меня к королю или дать мне провожатых, но он не обратил внимания ни на меня, ни на мои слова. И все же нужно, чтобы до середины великого поста я была у короля, даже если мне пришлось бы ради этого стереть ноги до колен. Поистине никто на свете — ни короли, ни герцоги, ни дочь короля Шотландии (нареченная пятилетнего сына Карла VII. — В. Р.), ни кто-либо другой — не спасет королевство Французское и не поможет ему. Никто, кроме меня. Я предпочла бы прясть подле моей бедной матери, как мне и подобает, но нужно, чтобы я пошла и сделала это, ибо так хочет мой господин'.

Я спросил у нее, кто ее господин, и она ответила: „Бог'. И тогда я клятвенно обещал деве, коснувшись ее руки, что с божьей помощью провожу ее к королю».

Последний жест иногда интерпретируется как принесение вассальной присяги: вкладывая свои руки в руки сеньора, вассал объявлял себя его «человеком», обязанным службой и верностью. Именно так, по мнению Р. Перпу, и поступил в данном случае Жан де Меца (91, 92). Думается, что для такой формальной трактовки его поведения текст оснований не дает, ибо вассальная присяга представляла собой гораздо более сложную систему символических действий, причем силу ей придавало точное соблюдение ритуала, безусловное {94} следование всем процедурным правилам. В Жане из Меца Жанна приобрела не вассала, а человека, уверовавшего в нее и готового следовать за ней по первому же слову. «Я спросил у нее, когда она хотела бы отправиться в путь, на что она ответила: „Лучше сегодня, чем завтра, и лучше завтра, чем послезавтра '» (D, I, 289, 290).

Рассказ Жана из Меца принадлежит к числу наиболее ярких свидетельств о Жанне. В нем прекрасно передано ее душевное состояние после того, как надежды на немедленную помощь Бодрикура рассыпались в прах. Мысль о гибнущей Франции владела всем ее существом. Более, чем когда-либо прежде, она утвердилась в своем призвании, и бездействие становилось невыносимым. «Время томило ее, как беременную женщину», — вспоминала Екатерина Ле Ройе. Она решается на отчаянный шаг: уйти втайне, самостоятельно, без ведома и согласия Бодрикура, взяв с собой верного Дюрана Лассара и его приятеля Жака Алена. Они уходят, но, дойдя до ближайшей деревни, возвращаются: Жанна говорит, что так уходить не годится (D, I, 298). Впрочем, если бы даже она и добралась до Шинона, дальше ворог ее бы не пустили.

И вот как раз в те дни, когда положение кажется безвыходным, происходит перелом. В пользу Жанны начинает действовать общественное мнение. «Многие поверили ее словам», — свидетельствует та же Екатерина Ле Ройе. Рассказ Жана из Меца показывает, как это выглядело: человек приходил в дом Ле Ройе, чтобы поглазеть и подивиться, а уходил уверенный, что видел предсказанную пророчеством деву- спасительницу Франции. Сам Жан начинает разговор с насмешливого: Что вы здесь делаете, моя милая?» — а кончает клятвой проводить ее к дофину. Это, конечно, крайний случай, но в нем выражено существо перемен в отношении к Жанне.

На всех этапах эпопеи Жанны личные качества героини играли, разумеется, огромную роль, но никогда, пожалуй, эта роль не была так велика, как в те решающие дни. Ведь Жанне еще не сопутствует слава; не бежит впереди, расчищая дорогу, легенда; и не Деву-Жанну — в сверкающих доспехах, со знаменем и мечом — видит перед собой Жан из Меца, а девушку-крестьянку в бедном платье. Она не вооружена ничем, кроме веры в свое призвание, {95} и никому, кроме Бодрикура, не говорит о своих «откровениях» (Т, I, 124). Какой же внутренней силой и даром убеждения нужно было обладать, чтобы в нее говорил видавший виды тридцатилетний солдат — да так, чтобы спустя четверть века сказать: «Я возымел великое доверие к словам Девы и был воспламенен ее речами и любовью к ней— божественной, по моему разумению» (D, 1,291).

Жан из Меца был именно таким человеком, в каком нуждалась Жанна. К ним присоединился Бертран де Пуланжи. Стали собираться в дорогу…

«Я спросил у нее, — вспоминает Жан, — намерена ли она отправиться в путь в своем платье, на что она ответила, что охотно переоделась бы в мужской костюм. Тогда я дал ей одежду одного из моих людей. А потом жители Вокулера изготовили для нее мужской костюм, и обувь, и все другое необходимое и купили ей коня ценою около шестнадцати франков» (D, I, 290). То же самое говорит и Пуланжи: «Мы с Жаном из Меца с помощью других жителей Вокулера сделали так, что, сняв свое красное платье, она переоделась в мужской костюм, надела плащ, сапоги и шпоры» (D, I, 306). Тогда же, очевидно, Жанна коротко, по-мужски, остриглась: когда она предстала перед дофином, ее темные волосы были подстрижены «в кружок».

Оба спутника Жанны говорят об этом эпизоде, как бы показывая членам следственной комиссии, что не видят здесь ничего предосудительного: дескать, решение Жанны надеть мужской костюм было продиктовано исключительно соображением практической целесообразности — я ничем иным. Они с готовностью признают, что помогли ей в этом деле, а Жан из Меца даже выставляет себя в качестве инициатора. Да и «другие жители Вокулера», подчеркивают они, приняли участие в экипировке Девы. Короче говоря, оба они явно стремятся снять с плеч Жанны все бремя ответственности за этот поступок и вообще преуменьшить его значение. Делают они это с очевидной целью помочь реабилитации Жанны: ведь над ней тяготеет обвинение в ереси, которое основывается едва ли не главным образом на том, что, надев не подобающее ее полу платье, она преступила канонические запреты. Вот ее спутники и пытаются внушить комиссарам реабилитационного{96} трибунала мысль, что, собственно говоря, ничего особенного не произошло; оба они бывалые солдаты и подходят к этому делу сугубо практически.

К вопросу об обвинении Жанны мы еще верпе моя, а сейчас постараемся выяснить, почему она надела мужской костюм.

На первый взгляд здесь нет никакой проблемы. Поступок Жанны выглядит совершенно естественным. Она готовилась к долгому и опасному путешествию в Шинон — верхом, в распутицу, через вражескую территорию, и вполне понятно, что мужской костюм годился для этого куда больше, нежели женское платье. Соображения безопасности и удобства безусловно должны были повлиять на решение Жанны. Но только ли они одни? И даже в первую ли очередь они?

Эти вопросы, в сущности, еще не вставали перед биографами Жанны. Никто из них, за исключением, кажется, одного лишь Э. Люсай-Смита (см. с. 99), не шел дальше ссылок на практические преимущества мужского костюма, т. е. интерпретации данного действия только в плане «бытового поведения». Истинный