своих огромных глаз и, усевшись поудобнее, с полным безразличием к человеческим чувствам и делам, стал старательно облизывать и расправлять свой пушистый хвост.
Ощущая вокруг себя величественные пространства какого-то огромного здания, Александр Петрович с недоумением осматривался: «Где это мы?»
Вадим Александрович наклонился к его уху и зашептал:
«А-тлан-ти-да!»
«Она ведь потонула десять тысяч лет тому назад?!»
«Это первая. А вторая пока что еще только собирается… И это — сокровищница ее духовных богатств…»
И, хотя Александр Петрович выразиться не успел, как будто предупреждая возражение, Махоненко ласково обнял его за плечи: «Вы, голубчик, рассуждаете по-русски, для вас духовность — это нечто вроде голубых курений или золотистого облака над вознесенной душой. А они это золотисто-голубое уплотнили, материализовали, отточили, отгранили, отчеканили, отшлифовали и вот полюбуйтесь: диалектика Гегеля!»
Александр Петрович и впрямь залюбовался находящейся перед ним витриной, в которой на голубой — космической — черноте переливались разноцветными холодными лучами бесчисленные грани чего-то напоминающего исполинский бриллиант.
«А на другой стороне зала то, что из нее получилось!»
«Кому-кому, а уж нам, русским, слишком хорошо известно, что из нее получилось! Правда, для нас ее поставили на голову, но подлинно хорошая вещь во всех позициях хороша, а сволочь — как ее ни поставь, все равно сволочью останется?»
«Нет, дорогой мой, — запротестовал Вадим Александрович, беря между тем Мурку на руки, — у нас и у них — это, как выражались в Одессе, две большие разницы. Мы приняли эту диалектическую религию по- варварски: вполне всерьез и прямо на голую душу. Не удивительно, что она в духовности целых поколений прожгла жуткую дыру. У Атлантов же на душе толщенный слой отложений (если угодно — навоза) от всех предыдущих диалектик, так что острые грани новой до живого, так сказать, «мяса» не добрались и разложились на жирной поверхности бесчисленными практическими полезностями. И вот они все перед нами!»
Александр Петрович с немым и недоуменным возмущением стал разглядывать необъятные шкафы, полки, прилавки, разглядывать, ничего по-настоящему не замечая (до того всего было много). В конце концов глаза его остановились на весьма странной машине. На первый взгляд, это было нечто вроде раскрытого третьего гроба Тут-Анк-Амона или пресловутой (недоброй памяти) «Нюрнбергской девственницы», только внутренность вместо пыточных ножей устилала нежная, телесного цвета муссовая подкладка, а задняя стенка (дно, т. е.) гроба или ящика имела совершенный вид распростертого женского тела, со всей его животрепещущей и весьма убедительной пластикой. Но предполагаемое лицо закрывала пластмассовая доска с разного цвета рычажками и кнопками.
«Что это такое?!» — изумился Александр Петрович. (Ему показалось, что Мурка при этом презрительно зашипел.)
«Машина для сексуального удовлетворения, — спокойно ответил Вадим Александрович, продолжая разглаживать как будто вставшую на дыбы шерсть Мурки, — белый рычажок регулирует более или менее быструю пульсацию псевдовлагалища, кнопки управляют его диаметром и температурой, а красный рычаг вы отжимаете до отказа в момент оргазма. Тогда машина сама ускоряет ритм пульсаций, соответственно щекочет и сжимает и, в конце концов, теплым дезинфектирующим раствором омывает и вас и самое себя. А рядом такая же эротическая кабина для женщин».
Александр Петрович сразу вспомнил встречу с уличной девушкой, и водочные излишки «Уголка» снова стали неприятным комом опасно подыматься в его пищеводе.
«Как отсюда выйти?!» — простонал он.
Придерживая одной рукой хвост Мурки, чтоб он не щекотал ему лицо — Вадим Александрович другую рупором приложил к губам и прошептал:
«Так же, как и вошли — ползком!»
«То есть как же это ползком?»
«Да вот так же… — и потянув занос высеченную на белом мраморе стены строгую маску с завязанными глазами, Вадим Александрович указал на бесшумно открывшуюся под ней дыру. — Пожалуйте- с!»
Александр Петрович встревоженно посмотрел на Махоненко.
«Нет, нет! — поспешил успокоить тот. — Обратно в салатницу вы не попадете… По крайней мере, сейчас…»
С тоской в душе Александр Петрович стал на четвереньки, влез в тесную каменную нору и почти тотчас же убедился, что стенки понемногу раздвигаются. Вскоре он мог встать во весь рост и, сделав несколько шагов, увидел жену Громыки и Марину Гавриловну. В пестрых ситцевых — не парижских — платьицах и полинялых платках они, стоя вполоборота, о чем-то таинственно и серьезно переговаривались. Но, узнав Александра Петровича, вдруг прыснули от него в разные стороны, словно ночные коты перед неожиданно вылетающим из-за поворота автомобильным прожектором. И на все зовы и призывы не откликались никак.
Тут же, лицом к стенке, опираясь о нее локтями, стояла какая-то знакомая женская фигура. Ее плечи и спина вздрагивали от рыданий, которых не удержать.
Шестым чувством Александр Петрович сообразил, что это Ганнуся, и бросился к ней. Увидев его, девушка в ужасе и отчаянии заломила свои пухленькие руки:
«Что вы здесь делаете, несчастный?! Ради Бога уходите отсюда как можно скорее!»
И, поскольку Александр Петрович, недоумевая, медлил — повторила, всхлипывая и заикаясь от проглоченных слез:
«Скорее, скорее!»
Александр Петрович бросился куда-то в сторону и оказался в глухом сером помещении. Не то подвал, не то пещера… В углу, у потемневших древних икон, благостно мерцала лампадка, еле-еле озаряя аналой и могучего (в плечах косая сажень) старика с седой бородищей — как серебряный веер лежавшей на траурном одеянии схимника. Старик перелистывал лежавшую на аналое священную книгу и молитвенно шевелил губами. Где-то — не то в стороне, не то наверху — ангельски стройный хор пел тихо и торжественно…
— «Кудеяр!» — догадался Александр Петрович и осторожно, на цыпочках (чтоб не обеспокоить) стал уходить…
А когда обернулся — ни Кудеяра, ни икон уже не было. Под тусклой электрической лампочкой с затемняющим (для воздушной тревоги) абажуром стоял в защитной куртке со штанами, заправленными в сапоги, седеющий мужчина и, вперив в Александра Петровича колючие зрачки, шевелил закрученными в бараньи рога общеизвестными усами.
«Ну, что ж… Становись!» — лениво сказал он, подымая тяжелый кольт.
«Куда!» — удивился Александр Петрович.
«Как куда? К стенке становись…»
«Зачем?» — в ужасе, начиная понимать, пролепетал Александр Петрович.
«Такой большой ишак вырос, а все ему объяснять надо! Становись, а там узнаешь…»
«Но за что?!»
«Лучше тебя люди стояли и не спрашивали, а ты диалектику разводишь! Ну, делай, что ли!»
И дуло кольта больно толкнуло Александра Петровича в бок…
С диким сердцебиением проснувшись от собственного крика, несчастный не сразу сообразил, где он и
