экспрессионистов, на великих картинах всегда присутствуют жизнь и смерть.
Жизнь и смерть были и на том самом куске картона, который, казалось бы, случайным образом заляпал давным-давно Терри Китчен. Я понятия не имею, как он их туда всунул. Он, впрочем, тоже.
Я вздыхаю. «Эхма», говорит старик Рабо Карабекян.
10
И снова 1933 год.
Я показал адрес Дэна Грегори полицейскому на Центральном вокзале. Он сказал, что это всего в восьми кварталах отсюда, и заблудиться по дороге невозможно, потому что эта часть города расчерчена на клетки, как шахматная доска. Вокруг была Великая Депрессия, и на вокзале было полно бездомных — так же, как и сейчас[36]. Газетные заголовки сообщали об увольнениях, разоренных фермах, лопнувших банках — так же, как и сейчас. Все, что изменилось, насколько я понимаю — это что еще одну Великую Депрессию мы теперь можем при помощи телевидения скрыть. Не удивлюсь, если так уже скрыли Третью Мировую.
В общем, идти было недалеко, и вскорости я уже стоял перед дверью из цельного дуба, которую мой новый хозяин использовал для рождественской обложки журнала «Свобода». Массивные петли были покрыты ржавчиной. Никто не умел подделывать ржавчину и то, как она оседает на дубовой древесине, лучше, чем Дэн Грегори. Колотушка была сделана в форме головы горгоны, с волосами и ожерельем из переплетающихся змей.
По легенде, если взглянешь на горгону — сразу окаменеешь. Я рассказал сегодня об этом подросткам у моего бассейна. Они понятия не имели о том, что такое горгона. Мне кажется, они не имеют понятия ни о чем, что не показывали на этой неделе по телевизору.
Как на обложке журнала, так и перед моими глазами на злобном лице горгоны и в складках между копошащимися змеями зеленели пятна патины. Никто не умел подделывать патину лучше, чем Дэн Грегори. На обложке колотушку окружал венок из остролиста, но к тому времени, как я приехал, его уже сняли. Некоторые из листьев побурели по краям и покрылись пятнами. Никто не умел подделывать болезни растений лучше, чем Дэн Грегори.
Так вот, я приподнял горгону за тяжелое ожерелье и отпустил. Эхо от глухого удара разнеслось по прихожей, где и люстра, и парадная винтовая лестница тоже, как оказалось, были мне прекрасно знакомы. Я видел их на иллюстрациях к рассказу о невероятно богатой девушке, влюбившейся в семейного шофера. Кажется, рассказ напечатали в «Кольерз»[37].
Хорошо знакомым было и лицо человека, вышедшего на стук — лицо, но не имя, поскольку он служил моделью для многочисленных рисунков Грегори, в том числе и к рассказу о богатой девушке и шофере. Сам шофер и был срисован с него. В рассказе он спасает дело отца этой девушки, и это после того, как все вокруг, кроме нее самой, насмехаются над ним — поскольку он всего лишь шофер. Кстати, по этому рассказу поставлен фильм под названием «Вы уволены» — второй в истории, включавший в себя звук в дополнение к изображению. Первым таким фильмом был «Певец джаза»[38] , главную роль в котором сыграл Эл Джолсон, бывший приятелем Дэна Грегори, пока они не разругались из-за Муссолини вечером того дня, когда я прибыл в город.
У вышедшего было отличное лицо для типажа американского героя. Он и в самом деле был летчиком во время Первой Мировой. Кроме того, он и в самом деле был помощником Дэна Грегори — в отличие от Мэрили Кемп, которая помощницей только назвалась, — и впоследствии стал единственным его другом, не бросившим его до самого конца.
Его тоже расстреляют в Египте, в мундире итальянской армии, во второй, а не первой из мировых войн, доставшихся на его долю.
Так говорит одноглазый армянский предсказатель, вперив взор в хрустальный шар.
— Чем могу служить? — спросил он.
Даже движением глаз он не выдал, что узнал меня, хотя ему было известно, кто я такой, и что я должен появиться у двери с минуты на минуту. Они с Грегори решили устроить мне холодный прием. Могу только догадываться, что они наговорили друг другу перед моим прибытием, но уверен, что представлялся я в их глазах нахлебником, которого Мэрили притащила с улицы, вором, который уже успел стянуть материалов на много сот долларов.
Они скорее всего также убедили друг друга, что ответственность за кувырки вниз по лестнице лежала полностью на самой Мэрили, и что Грегори страдал безвинно. Собственно, я сам верил в это до тех пор, пока она не рассказала мне правду, после войны.
Чтобы хоть как-то подтвердить свое право находиться на этом пороге, я спросил, где Мэрили.
— В больнице, — сказал он, по-прежнему стоя в проходе.
— Ох, — сказал я. — Очень жаль.
И назвал ему свое имя.
— Я так и понял, — сказал он.
И даже после этого он не пригласил меня пройти в прихожую.
Тут сам Грегори, стоявший посреди парадной лестницы, осведомился, кто пришел, и человек в дверях, которого звали Фред Джонс, отозвался с таким отвращением, будто вместо слова «подмастерье» он произносил «глисты»:
— Ваш подмастерье.
— Кто-кто?
— Ваш подмастерье, — повторил Джонс.
Ответная реплика Грегори поднимала вопрос, над которым я и сам размышлял: в чем же смысл для художника иметь подмастерье в наше время, когда краски и кисти больше не нужно готовить прямо в мастерской?
Вот что он сказал:
— Подмастерье мне нужен примерно так же, как оруженосец или трубадур.
В его речи не было армянского или русского акцента, и американского тоже не было. Его акцент принадлежал представителю британского высшего общества. Но если бы Грегори захотел, он мог бы, глядя с парадной лестницы мимо меня на Фреда Джонса, заговорить как кинематографический гангстер или ковбой, как иммигрант из Германии, из Ирландии, из Швеции, да кто угодно, заранее не угадаешь. Никто не умел подделывать голоса с экрана, со сцены или из радиоприемника лучше, чем Дэн Грегори.
Издевательства, которые они так бережно подготовили, на этом только начинались. Время было еще не позднее. Грегори ушел к себе наверх, так и не удостоив меня приветствием, и Фред Джонс отвел меня в подвал, где мне был подан обед — холодные объедки в комнате для слуг, рядом с кухней.
Комната, собственно, была вполне уютная, обставленная антикварной американской мебелью и утварью, которую Грегори использовал в иллюстрациях. Длинный стол, сервант в углу, набитый оловянным литьем, и кремневый пистолет, который покоился на двух крючках, вогнанных в кладку грубоватого камина, мне были знакомы по рисунку, изображавшему праздник Благодарения в колонии пилигримов в Плимуте.
Меня усадили в конце стола. Вилки и ложки были свалены там грудой, а салфетки не было вовсе. Я навсегда запомнил, что салфетки там не было. В другом конце были безупречно накрыты пять приборов — льняные салфетки, хрусталь, фарфор, серебро аккуратно разложено, посередине подсвечник. У прислуги ожидался изысканный ужин, к которому подмастерье приглашен не был. Мне не полагалось ставить себя вровень с ними.
Разговаривать со мной никто из прислуги тоже не стал. Все относились ко мне так, будто я и в самом деле уличный бродяга. Более того, Фред Джонс ждал, когда я доем, нависая надо мной, как мрачный тюремщик.
