сжимали горло Мириам.
— Послушайте, Гай, почему вы не рассказали мне про Анну?
— Что вам за дело до Анны?
— Мне бы хотелось просто знать про нее, вот и все. Я имею в виду тогда, в поезде.
— Бруно, это наша последняя встреча.
— Почему? Я хочу, Гай, чтобы мы были друзьями.
— Я намерен сдать вас полиции.
— Почему не сделали этого еще в Меткафе? — спросил Бруно, и в глазах его появился слабый розовый блеск; он спросил так, как мог спросить только он, — голосом беспристрастным, грустным и в то же время торжествующим. Как ни странно, внутренний голос Гая задавал ему тот же вопрос и с той же самой интонацией.
— Потому что у меня не было полной уверенности.
— Что мне нужно сделать, представить письменное заявление?
— Я все равно хочу потребовать, чтобы вас проверили.
— Нет, не можете. У них будет больше улик против вас, чем против меня, — возразил Бруно, пожимая плечами.
— О чем вы говорите?
— В чем, по-вашему, они смогут меня обвинить? Ни в чем.
— Я могу им все рассказать! — на Гая внезапно накатило бешенство.
— Если я решу заявить, что вы мне за это заплатили, — заявил Бруно, самодовольно сдвигая брови, — все частности станут на место.
— Плевал я на частности.
— Вы-то можете, а вот закон едва ли.
— И что это за частности?
— Письмо, что вы написали Мириам, — не спеша перечислил Бруно, — прикрытие в виде отказа от заказа. Весьма удобное путешествие в Мексику.
— Вы рехнулись!
— Посмотрите фактам в лицо, Гай! Вы говорите бессмыслицу! — истерический голос Бруно перекрыл даже музыкальный автомат, взревевший в двух шагах. Он провел ладонью по столу в сторону Гая, затем сжал руку в кулак. — Гай, вы мне нравитесь, честное слово. Мы должны разговаривать друг с другом по- другому!
Гай не шевельнулся. Перекладина стула врезалась ему в икры.
— Я не желаю вам нравиться.
— Гай, если вы настучите в полицию, мы оба попадем за решетку, только и всего. Разве это неясно?
Гай уже думал об этом, и думал раньше. Если Бруно станет держаться своих лживых показаний, процесс может стать бесконечным, а решение по нему так и не будет принято, разве что Бруно сломается, но Бруно никогда не сломается. Гай понял это по той миниакальной сосредоточенности, с какой Бруно сейчас в него вперился. Да наплюй на него, сказал себе Гай. Держись от него подальше. Пусть полиция сама его ловит. Такой псих и убить способен, если не так пальцем двинешь.
— Вы не сдали меня в Меткафе, Гай, потому что я вам нравлюсь. По-своему.
— Вы мне совсем не нравитесь.
— Но вы не собираетесь меня закладывать?
— Нет, — процедил Гай сквозь зубы. Его поражала невозмутимость Бруно. Бруно совсем его не боялся. — Не заказывайте мне по второй, я ухожу.
— Еще минутку.
Бруно извлек из бумажника деньги и расплатился с официантом. Гай продолжал сидеть, скованный ощущением незавершенности.
— Красивый костюм, — улыбнулся Бруно, кивком указав на пиджак Гая. На его новый костюм из серой фланели в белую полоску. Куплен на гонорар за «Пальмиру», подумал Бруно, и новые туфли, и новый портфель крокодиловой кожи, стоящий на соседнем стуле. — Куда вам сейчас нужно?
— В деловой центр, — ответил Гай. На семь часов он договорился о встрече с представителем вероятного заказчика в гостинице на Пятой авеню. Гай посмотрел в жесткие тоскливые глаза Бруно и решил, что тот наверняка считает, будто он торопится к Анне. — Чего вы добиваетесь, Бруно?
— Вы знаете, — тихо ответил Бруно. — Того, о чем мы говорили в вагоне. Обмена жертвами. Вы убьете моего отца.
Гай презрительно фыркнул. Он знал ответ еще до того, как Бруно открыл рот, подозревал еще со смерти Мириам. Он уставился в застывшие, все еще тоскливые глаза Бруно, завороженный их холодным безумием. Однажды в детстве, припомнилось ему, он вот так же смотрел на идиотика-олигофрена — с бесстыдным любопытством, которое ничто не могло подавить. Да, с любопытством и страхом.
— Я же говорил, что позабочусь о каждой мелочи, — сказал Бруно, вздернув уголок губ в смешной виноватой ухмылке. — Будет очень просто.
Он меня ненавидит, вдруг пришло Гаю в голову. Он бы и меня с удовольствием прикончил.
— И вы знаете, что я предприму, если вы не согласитесь, — и Бруно изобразил, как щелкает пальцами, но его рука так и осталась беспомощно и лениво лежать на столешнице. — Я наведу на вас полицию.
Наплюй на него, внушал себе Гай, наплюй!
— Это меня ни в малейшей степени не пугает. Доказать, что вы сумасшедший, — что может быть проще!
— Я не больше сумасшедший, чем вы!
Их разговор закончил сам через минуту Бруно, заявив, что в семь встречается с мамой.
Следующую встречу, которая была много короче, Гай, по его мнению, тоже проиграл, хотя в то время ему показалось, что выиграл. Как-то вечером в пятницу, когда Гай спустился из студии, чтобы поехать к Анне на Лонг-Айленд, Бруно попытался его перехватить. Гай просто-напросто отодвинул его плечом и сел в такси. Однако ощущение, что он в прямом смысле сбежал, породило в нем чувство стыда и начало исподволь подтачивать чувство собственного достоинства, которое до сих пор он хранил в неприкосновенности. Жаль, что он ничего не сказал Бруно. Жаль, что на миг не встретил его лицом к лицу.
21
После этого случая несколько дней Бруно чуть ли не каждый вечер маячил на противоположном тротуаре перед входом в его студию. А если не там, то напротив его дома, словно заранее знал, в какие из вечеров Гай вернется со студии прямо к себе. Теперь они не обменивались ни словом, ни знаком, только возникала высокая фигура Бруно, прячущего руки в карманах длинного, военного покроя пальто, сидевшего на нем как влитое. Только взгляд ему вслед. Гай его чувствовал, хотя и не оглядывался, пока фигура не исчезла из виду. Так длилось две недели. Потом пришло первое письмо.
Оно было на двух страницах. Первая с планом дома Бруно, участка и близлежащих дорог и с маршрутом для Гая, аккуратно выписанным чернилами — пунктиром и прямыми линиями, проведенными по линейке. Вторая содержала текст, отпечатанный на машинке через один интервал — изложенный с предельной ясностью план убийства отца Бруно. Гай все порвал, но сразу же пожалел об этом; письмо следовало сохранить как улику против Бруно. Он сохранил клочки.
Впрочем, сохранять их не понадобилось. Теперь аналогичные письма начали приходить раз в два-три дня. На всех стоял штемпель Грейт-Нека; видимо, Бруно жил теперь там и свои письма, каждое из которых должно было занимать у него не менее двух-трех часов, может быть, даже печатал на отцовской машинке. Иногда письма писались под пьяную руку. Это было заметно по отпечаткам и эмоциональным перехлестам в последних абзацах. Если Бруно печатал на трезвую голову, то в последнем абзаце он расписывался в
