им пришлось хоронить у разрушенной фермы, неподалеку от Сужо на берегу Гарильяно, майским утром, пахнувшим раскаленным железом и развороченной землей. Каска, средневековая каска немецкого вермахта, отлетела в сторону, и у покойного была такая же упрямая голова, как у Дарраса, такой же каменный лоб. Вот так-то, подумал Жорж, несокрушимых людей на свете не существует.
Канн, 20 июля сего года, Сержу Лонжеро, Париж.
Послушай, Серж, я сижу на террасе маленького бара на Круазетт, совсем неподалеку от Дворца фестивалей. Наступает вечер, а на пляже полно купающихся. Я уехал из Парижа, не попрощавшись с тобой. У меня была хандра, и я решил не подвергать тебя подобному испытанию. Написав эти слова, Жорж поднял голову, и взгляд его задержался на группке молодых женщин в купальниках, солнце ласкало их красивые загорелые тела. Последние его лучи трепетали в небе, словно большие серебристые рыбы. Эти отблески света, веселые обнаженные купальщицы, лиловое море, крики плывущих по волнам юношей, разлитая в вечернем воздухе нега располагали к лени. Серж, мне бы следовало сейчас пойти искупаться, а не рассказывать тебе все, что приходит в голову, но ведь мне так много надо тебе рассказать. Я расстался с Джимми Лорню, я тебе объясню почему. Не так-то весело остаться без работы в начале лета. Я подписал контракт с одним туристическим агентством, где я буду работать переводчиком. Начинаю я с морского путешествия на яхте. У агентства две яхты в Канне и несколько яхт в Пальме, на Майорке. Мы совершим путешествие вокруг Италии и Сицилии. Я только что побывал на борту яхты и встретился с ее капитаном, которого зовут Даррас. Мне придется иметь дело с четырьмя пассажирами, которые заплатили за это путешествие целое состояние. Это две супружеские пары, французы и немцы, которых, возможно, и связывает дружба, но главное — это их общее дело, производство смазочных масел. Он снова остановился, держа перо на весу, на этот раз ему вспомнилась жизнь в Марселе, где он целых три месяца чистил котлы. Вооружившись маленьким отбойным молотком и облачившись в настоящий скафандр из брезента, он проводил долгие часы среди непрерывного железного грохота, и ему начинало казаться, что он живет внутри огромного колокола. Ночью его мучили кошмары, чаще всего ему снилось, что он висит на головокружительной высоте на веревке, идущей вдоль стены, которая начинает все сильнее и сильнее вибрировать, веревка раскачивается, и он вот-вот сорвется и полетит вниз. Второй бокал аперитива подстегнул его ум, и он снова принялся за письмо. Знаешь что, Серж, я не люблю моря. Бог с ним, с Бодлером. Всякий раз, когда я оказывался на борту корабля, меня охватывала тоска, но не потому, что я представлял себе толщу вод у себя под ногами, а потому, что эти две бесконечные пустыни, небо и море, наводят меня на размышления (ты можешь улыбнуться) о судьбах нашей планеты, которая создана не для нас и где мы лишь простая биологическая случайность. Ты ответишь мне, что это ощущение, вероятнее всего, свидетельствует о скрытой морской болезни и что оно исчезнет, если принять таблетку нотамина. Не смейся, Серж, над такими вещами и пойми, что я городское животное, животное, привыкшее жить в больших, кишащих людьми городах, которые придают мне уверенность, где много огней, много лиц, где меня толкают со всех сторон. Я люблю городское дно — старые площади, рабочие кварталы, все те места, где я могу окунуться в толпу. Мне необходимо общество себе подобных, Серж. Он уже жалел о том, что изменил тон, и некоторое время наблюдал за супружеской парой, которая негромко бранилась за соседним столиком, муж — в сером пиджаке и белых брюках, жена — в кокетливом зеленом платьице, обоим под шестьдесят, и вид у них измученный. Потом он заказал себе еще аперитив. Я пишу тебе все, что мне приходит в голову, Серж, но я должен описать тебе свое теперешнее душевное состояние. Действительно, я не первый раз ухожу с работы. Не говори мне только о врожденной неустойчивости, а тем более о беспричинно затянувшемся отрочестве. Я потратил немало времени, чтобы сформировать свою личность, до той самой минуты, когда оборвалась моя юность и на три года меня забрала война. И ищу я сейчас не новую войну, а немного человеческого тепла, которого мне так не хватает. Снова пауза. Ах, не следовало слишком много говорить о войне с Сержем, который был дважды ранен во время Итальянской кампании и который не приемлет того, что он называет «психологией бывшего участника войны». Я, как и ты, окончив войну, вернулся в мир, где господствуют деньги. Нет, я отнюдь не стремлюсь находиться постоянно в экстраординарных условиях, но со времени демобилизации это существование, подчиненное каким-то, ничем не оправданным заботам, эти дни и ночи, которые стремительно пролетают друг за другом и ничего тебе не несут, — все это выводит меня из терпения. Я словно усеянное булыжниками поле, на котором самые лучшие семена не могут дать всходов. Он допил свой бокал и, глядя на пляж, вытер вспотевшую шею. Я прекрасно понимаю, Серж, что душа моя не бессмертна. Но ведь это не снимает извечного вопроса: что же я должен с ней сделать? Я не стремлюсь к бессмертию, ни даже к иллюзии бессмертия, но мне хотелось бы быть уверенным в том, что я существую. Поцелуй от меня Сильвию и малыша. Обнимаю тебя. Выпитое вино разматывало перед ним длинные многоцветные ленты воспоминаний, и ему захотелось продолжить свой монолог.
Первый P. S. — Знай, что я встретил молодую особу по имени Мадлен. У нее есть маленький магазинчик, где она торгует всякими безделушками, которые сама же и мастерит: матерчатыми куклами, бумажными цветами, бисерными сумочками, разрисованными платками. Богатое воображение, хороший вкус и на редкость искусные пальцы. Мы часто виделись с ней последнее время, и как раз перед отъездом я вдруг обнаружил, что, когда я возле нее, все становится таким же простым и прекрасным, как лист дерева или перо птицы. Не иронизируй по этому поводу, Серж, не то ты мне за это дорого заплатишь по моем возвращении.
Второй P. S. — И вот еще что. Ты полагаешь, что я страдаю больше, чем многие другие, оттого что в мире все идет раз и навсегда заведенным порядком и невозможно ничего изменить. Не в этом дело, старик. Мне кажется, что я не страдаю даже от того, что не в силах уразуметь, почему все идет именно так. Я мучусь, если уж говорить правду, от того, что до сих пор не знаю, что делаю здесь я, я, Жорж Море, бывший студент, бывший чернорабочий, бывший пожарник, бывший ночной сторож, бывший секретарь театрального агента, непревзойденного мошенника, и уже бывший гид- переводчик, хотя я еще и не начал работать, поскольку со времен войны у меня нет никакого желания связывать себя на будущее.
Третий P. S. — Ну, а в конечном счете сегодня вечером больше всего мне хотелось бы сидеть вот так на террасе этого маленького бара, где я пишу тебе эти глупости, смотреть на проходящую мимо меня толпу и ждать уж не знаю какого откровения. В Италии наш капитан повторял нам перед каждой атакой, что жизнь не многого стоит и что, если бы каждый из нас проникся по-настоящему этой истиной, мы бы без страха пошли навстречу будущему. Этот болван даже не понимал, что самое лучшее в каждом из нас и было понимание того сказочного богатства, которое он в эту минуту ставил на карту.
Четвертый P. S. — Мы убили бога, и теперь мы все сироты.
Жорж приписал адрес, по которому его друг мог ему написать, и вложил листочки в конверт. На западе в этот вечерний час висел огромный медный диск. Море было голубовато-белым, и по нему пробегали более темные полосы. По небу по направлению к Ницце скользил самолет. Мадемуазель Мадлен Аслен, Париж. Дорогая, дорогая Мадлен, ну вот, я только что познакомился с кораблем и его капитаном. Пассажиры прибудут завтра. Думаю, мы снимемся с якоря еще до полудня. Капитан похож на гору, и вы понимаете, что за столь короткий срок я не смог обследовать ее со всех сторон. Дорогая моя Мадлен, я нахожусь на Круазетт, передо мною море, и как бы мне хотелось, чтобы вы были здесь, рядом со мной. Он остановился. Эти слова не передавали его истинных чувств к Мадлен, столь пылких. Из-за этих нескончаемых сумерек мне начинает казаться, что я нахожусь внутри огромного мыльного пузыря и что, если только я сделаю слишком резкое движение или даже если у меня возникнет недостойная мысль, пузырь лопнет, разлетится вместе со мной на мелкие кусочки и улетит в пресловутое бесконечное пространство. Он знал, что ему случалось заставлять страдать женщин и что он был несправедлив по отношению по крайней мере к одной из них, которая наверняка его любила. Он помнил, как она расплакалась в его присутствии, но ее слезы не взволновали и даже не растрогали его. «Человек, который вас любит, — что может быть на свете дороже?» Она ушла, сказав ему на прощание, что он жесток (а какой у нее был взгляд, когда она оглянулась на лестнице!), но разве она знала, что такое настоящая жестокость? Он не чувствовал себя жестоким, это было что-то другое. Только с этой вот молодой женщиной разрыв был тяжелым. Время от времени он даже писал какой-нибудь бывшей
