'Какая техника, — толкует господин С очками на носу и с знанием во взоре: — Взгляните на песок: что стоит он один! Действительно, пустыни море Как будто солнцем залито, И лица недурны!..' Не то Увидел я, смотря на эту степь, на эти лица: Я не увидел в них эффектного эскизца, Увидел смерть, услышал вопль людей, Измученных убийством, тьмой лишений… Не люди то, а только тени Отверженников родины своей. Ты предала их, мать! В глухой степи — одни, Без хлеба, без глотка воды гнилой, Изранены врагами, все они Готовы пасть, пожертвовать собой, Готовы биться до после дней капли крови За родину, лишившую любви, Пославшую на смерть своих сынов… . . . . . . . . Плачь и молись, отчизна-мать! Молись! Стенания детей, Погибших за тебя среди глухих степей, Вспомянутся чрез много лет, В день грозных бед! Этот отрывок интересен как материал для изучения мировоззрения писателя. В дальнейшем нам еще придется вернуться к взглядам Гаршина на искусство, породившим такой острый и яркий рассказ, как 'Художники'. В этом стихотворении мы проследим лишь отношение Гаршина к войне вообще, и это поможет нам понять то впечатление, которое произвела на него вспыхнувшая вскоре русско-турецкая война.
Для молодого Гаршина война — это прежде всего массовое убийство несчастных людей, посланных умирать за неизвестные им цели. Он еще не разбирается в грабительском характере этой колониальной войны, и внимание его занято не целью войны, а самим фактом бессмысленной смерти и страданий людей, посланных в степи 'предавшей их родиной'. Он чувствует и себя ответственным за страдания и смерть невинных людей и единственное спасение от невыносимых мук совести видит в том, чтобы самому разделить судьбу сынов народа, одетых в солдатские шинели.
Приближался 1876 год. Гаршин перешел на второй курс. Дни шли хмурые и однообразные. Политическое положение не улучшилось; реакция по-прежнему тяжелой тучей висела над страной, и в очередное 19 февраля Гаршин в письме к Раисе Всеволодовне посвящает этой дате стихи, полные отчаяния:
Пятнадцать лет тому назад Россия Торжествовала, радости полна, Повсюду в скромных деревенских храмах Моленья богу возносил народ; Надежды наполняли наши души И будущее виделось в сияньи Свободы, правды, мира и труда. Над родиной 'свободы просвещенной' Ты засияла, кроткая заря. Исполнилось желание поэта*, Когда, народным горем удрученный, Он спрашивал грядущее тоскливо, Когда конец страданиям народа, Придет иль нет освобожденья день? Свершилось! Ржавые оковы с звоном Упали на землю. Свободны руки! Но раны трехсотлетние остались, Натертые железом кандалов. Изогнута спина безмерным гнетом, Иссечена безжалостным кнутом, Разбито сердце, голова в тумане Невежества; работа из-под палки Оставила тяжелые следы, И, как больной опасною болезнью, Стал тихо выздоравливать народ. О, ранами покрытый богатырь! Спеши, вставай, беда настанет скоро! Она пришла! Бесстыдная толпа! Не дремлет; скоро вьются сети, Опутано израненное тело, И прежние мученья начались!..[5] На следующий день он дописывает в письме: 'Да, а ты сидишь тут и киснешь! Пописываешь дрянные стишонки, наполненные фразами, а чтобы сам что-нибудь сделать — ни шагу. Впрочем:
Когда науки трудный путь пройдется, Когда в борьбе и жизни дух окрепнет, Когда спокойным оком, беспристрастно Я в состояньи буду наблюдать Людей поступки, тайные их мысли Читать начну своим духовным взором, Когда пойму вполне ту тайну жизни, Которой смутно чую бытие, — Тогда возьму бесстрашною рукою Перо и меч и изготовлюсь к бою. В этом юношеском стихотворении раскрывается все богатство внутренней жизни молодого студента. Мысли, высказанные здесь, не случайны; они — плод долгих размышлений. Еще год назад Гаршин писал матери, что 'конституции не делаются только на бумаге' и что 'освобождение' крестьян — 'бумажное освобождение'. За год он много прочел и многое продумал. В институте он встречался с революционно настроенными студентами. В числе студенческих знакомых Гаршина был, между прочим, и Г. В. Плеханов, с которым Гаршин часто беседовал на политические и литературные темы. Правда, в то время Плеханов еще был народником; лишь позднее он порвал с народничеством и стал выдающимся пропагандистом
