Дорогой Давид Самойлович.
Спасибо Вам и Гале за сегодняшний звонок.
Мне, в самом деле, было тревожно: почему от Вас нету писем? Почему-то и в голову не приходило, что виною всему — почта. А думала я так: болен. Занят. Хворают дети. Не дай Бог — Галя. (Между прочим, голос у нее больной.) Сердиться? Обижаться? Я — нисколько. Человек бывает иногда и не в состоянии писать письма по тысяче причин, не имеющих никакого отношения к адресату.
А вот что мне обидно, в самом деле, это несколько раз повторенные Галей слова: «Дэзик вас боится». Какой повод я подала Вам, или Гале, или кому бы то ни было — меня бояться? Может быть, бояться за меня — это было бы естественнее? Справедливее?
Ведь это я и Люша живем от повестки до повестки: мол, не выедете до такого-то числа — придем выселять с помощью милиции.
Всех других причин, почему можно было бы бояться за меня, — перечислять не стану. Но повторю, какой повод дала я друзьям бояться меня — не разумею. И страшно и как-то конфузно прожить 79 лет (скоро, т. е. в марте, исполнится) и дожить вот до этого: «Дэзик вас боится».
Пожалуйста, ничего мне на это не отвечайте.
А «Беатриче» — чудо. И как хорошо мне было вдруг, среди бестолкового, бесконечного, больного и тревожного дня (выслушав по телефону очередную распространяемую клевету: «наследники Чуковского цепляются за дачу из корыстных побуждений») — каким благом был для меня этот внезапный поток — не знаю, как определить, чего — этот благодатный ливень! И как же Вы, дорогой Давид Самойлович, можете не ощущать счастья, создав такие стихи? Правда, счастливыми их не назовешь. Они — плод отчаянья. Но это то отчаяние, которое излучает свет.
И еще, знаете, чем они меня поразили. Когда-то, годов 10 назад (лень искать дату) написала я такие строки:
Когда Галя по телефону произнесла это имя — я впервые за много лет вспомнила, что были у меня такие строчки… Разумеется, никакого сходства, кроме совпадения в имени… Спасибо! Все это было неожиданно и удивительно. Будьте здоровы.
Л.Ч.
119. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
11 февраля 1986
Дорогая Лидия Корнеевна!
Не успел написать Вам, как получил Ваше письмо. Тут были морозы, сырые дрова, необходимость топить два раза в день четыре печи, а главное — тут же разболелись дети, захворала Галя.
Настроение у меня устойчиво скверное, скорей всего от возраста и быстро ухудшающегося зрения. Даже выход двух книг (таллинская и московская) не больно порадовал. Но у меня вообще свойство относиться к изданию, как к чему-то отчужденному от меня. Стихи кажутся плоскими, и хочется написать другие (оттого, может быть, и пишу). Потом привыкаю к некоторым стихам, к оформлению, которое никогда не вижу раньше выхода книги.
Все же была одна радость, связанная с изданиями: выход книги моих стихов по-литовски. Говорят (и пишут мне), что она удалась. Юра Ефремов перевел мне предисловие поэта Марцелиюса Мартинайтиса. Наверное, это лучшее из написанного и напечатанного обо мне.
Сейчас надо бы работать. Заказано несколько статей. Кроме того, постоянно просят написать воспоминания — о Наровчатове, о Глазкове, об Антокольском, о замечательном Олеге Дале. И все это срочно. А потом валяется в редакциях.
Все же стихи я порой пописываю. Так что складывается книга. Но где ее издать? Два московских издательства предложили мне план следующей пятилетки. Я ответил, что посмертные издания не планирую.
Сейчас стараюсь, чтобы двухтомное избранное вышло не в последнем году этой пятилетки. Иначе придется продать пярнуский дом и переезжать в Москву. А я уже здесь привык. За десять лет сложился способ жизни.
Неожиданно много времени занимает рассылка книг друзьям и знакомым.
Была бы моя воля, послал бы экземпляров 20 тем, чье мнение меня интересует. (С этого обычно начинаю.) А потом вспоминаю, что надо послать тому-то и тому-то, чтобы не обиделись. А они, может, и читать не станут. Так, для почета.
Разболтался я о подробностях жизни. Впрочем, кроме этих подробностей ничего вроде не происходит. Однако происходит же! Видимо, процесс, происходящий ныне, состоит из подробностей и потому малозаметен. А потом вдруг увидится, что подробности нагромоздились в какое-то целое. Может быть, и нелепое. Кто знает!
Что у Вас, Лидия Корнеевна? Как Люша? Как Ваше самочувствие? Как работа? Что у Пантелеевых? Вот кому боюсь писать. А насчет Галиного «он Вас боится», то это просто юмор. Не боюсь я Вас. За Вас боюсь. Огорчить боюсь.
Будьте здоровы, Лидия Корнеевна.
Привет Люше.
Ваш Д. Самойлов
11.02.86
120. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
14 февраля 1986
14/II 86
Москва
Дорогой Давид Самойлович.
Только что, вернувшись с дачи, получила Ваше письмо…
Я работаю. Результат: нуль. (Лет этак шесть.) Перечитываю и выкидываю1. Любимую зиму вижу только в окно. (Времени нет выходить. Сижу, сижу, корябую.) Люша выздоровела — ну, относительно, разумеется — но это счастье. Она сломала позвоночник 1 марта 85-го года, т. е. почти год назад. Теперь ходит на службу, водит экскурсии на даче, хозяйничает. В тот день, 1 марта, когда Фина приехала за мною на дачу и зарыдала (впервые с тех пор, как мы знакомы); а я не заплакала (потому что не умею, увы!), с того дня, как я увидела Люшино лицо на подушке, ввалившиеся глаза и от нее услыхала: «Ну вот, мама, я и выбыла» — с тех пор прошел год. Она не выбыла, она — опять она, хотя и подорвана очень сильно… Впрочем, я пишу Вам это зря, п[отому] ч[то] Вы не знаете, что такое Люша.
