признаю…
Ахмадбек усмехнулся и встал. Разбуженный шумом, старик сторож направился к ним, взывая:
— Кто тут? Что случилось?
— Назар-бобо, это я, — успокоил старика пахлавон и, наклонившись к усевшемуся на его место Мухаммадмураду, сказал: — Потверже упрись ногами.
Мухаммадмурад устроился поудобнее, прокашлялся и только после этого сунул руку Ахмадбеку.
А тот, вспомнив сегодняшнее бахвальство Мухаммадмурада на улице, крепко сжал его пятерню, нарочито медленно, без рывков принялся тянуть на себя и поставил Мухаммадмурада на ноги.
— Ахмадбек?! А это кто? Что вы тут делаете? — встревоженно спрашивал старик, приближаясь.
Мухаммадмурад, видимо, совсем протрезвел.
— Еще один раз, ака, очень прошу, — сказал он, и в его голосе послышались просительные нотки.
И во второй раз Ахмадбек оторвал молодого борца от земли, словно мешок с соломой, и рывком дернул на себя с такой силой, что тот проскочил несколько шагов вперед. От кипевшего в нем гнева Мухаммадмурад громко сопел.
— О, чтоб ты свернул себе шею, шалопай! — узнав при свете луны парня, принялся честить его старик. — Как посмел ты, богоотступник, поднять руку на Ахмадбека?! Будь прокляты кости твоего деда! Чтобы черти плясали на твоей могиле, несчастный!..
И тут произошло такое, что старик ошарашенно умолк.
— Нет!.. — во весь голос закричал Мухаммадмурад.
Его крик на какое-то мгновение заглушил все звуки долины и, отразившись от горных кряжей на той стороне Ванча, долго разносился эхом окрест.
— Нет! — еще раз вскричал молодой борец. — Ты будешь бороться со мной по-настоящему!
Подскочив к Ахмадбеку, он рванул его за поясной платок, но Ахмадбек, изловчившись, сам ухватил обеими руками Мухаммадмурада за кушак и, опустившись на одно колено, как это делают штангисты, беря последний и самый тяжелый вес, легко поднял молодого пахлавона на воздух и завертел над собой.
Не переставая кружить, Ахмадбек приближался к току. Мухаммадмурад беспомощно болтал руками и ногами в воздухе, словно ребенок, с которым забавляется отец. Старик сторож замер на месте, широко раскрыв рот. Наконец, стукнув палкой о землю, он воскликнул:
— Молодец, Ахмадбек! Чтобы твоя голова не ведала забот! Ты воздал этому наглецу по заслугам!
Приблизившись к вороху соломы, Ахмадбек швырнул в нее Мухаммадмурада…
Шагая назад к карагачу, он удивленно оглядывался по сторонам, будто в поисках чего-то. Ему казалось, что где-то поблизости громко свистят несколько человек. Он остановился, крепко зажал уши ладонями и только тогда понял, что свист этот раздается у него в голове точно так же, как двадцать четыре года назад, когда он был контужен разрывом дальнобойного снаряда.
Ахмадбек встревожился, что к нему ни за что ни про что вернется давно оставивший его недуг. Однако сердце постепенно стало биться ровнее, гул и звон в ушах проходили и четверть часа спустя и вовсе исчезли.
— На, выпей холодного чая, — протянул ему Назар-бобо черный от копоти кумган.
Прямо из горлышка Ахмадбек сделал несколько глотков и посмотрел в сторону тока.
— Где он?
— Пошел вниз, отряхиваясь от соломы, как пес. Хоть он я внук моего брата, но спасибо тебе, Ахмадбек. Молодец, ты хорошо проучил его. Ах, бродячий шакал, — обернувшись в сторону реки, выругался старик и, стуча посохом, удалился.
Запоздалые сверчки словно нехотя продолжали свою унылую песню. Со стороны двора, где происходил туй, не доносилось ни звука. Запахи мяты, обмолоченного зерна и соломы приятно щекотали ноздри Ахмадбека.
Он обошел вдоль и поперек весь хирман, желая попрощаться с дедом, заглянул за молотилку, но того нигде не было. «Ладно, утром встретимся», — сказал самому себе Ахмадбек и в задумчивости зашагал к кишлаку. Пройдя шагов сто, он вдруг повернул и направился вниз к реке.
Старик стоял на склоне под деревом.
— Где он? — спросил Ахмадбек.
— Вон, гляди.
Мухаммадмурад сидел на камне у самого берега Ванча.
— Плачет, шакал, чтоб ему шею свернуть! — выругался старик. — Шалопай!
Эвалд Вилкс
В полночь
Этот случай мне так запомнился, что даже сейчас, когда я его рассказываю, у меня перед глазами, словно живые, стоят люди, с которыми я тогда разговаривал. Вижу их лица, глаза, складки одежды, руки — каждую мелочь вижу так явственно, что невольно хочется дотронуться до них, убедиться, что это лишь воспоминание, игра воображения, а не действительность.
В конце ноября 1967 года я вернулся в Ригу из продолжительной поездки по Видземе. В дороге устал, промерз: подобные поездки утомительны, особенно когда возвращаться приходится вечером. Войдя в квартиру, я снял пальто, зажег настольную лампу и опустился в кресло отдохнуть. Я сидел в приятном теплом полумраке, слушал, как за окном воет ветер и метет метель. Все было привычно, — сколько позади таких вечеров, — и все-таки меня не покидало тягостное чувство, хотя не понимал, откуда оно и как от него избавиться.
Вскинул глаза на стенные часы — в мое отсутствие они остановились. Я поднялся, завел их, подкрутил стрелки, прослушав запоздалый бой. Потом опять устроился в кресле и как будто задремал, а когда очнулся, часы с хрипотцой и звоном отбивали удар за ударом. Посмотрел — двенадцать. Последний удар еще не успел отзвучать, как в прихожей резко прозвенел звонок. Кого принесла нелегкая в такой час? Ужасно не хотелось подниматься, идти открывать… Может, непрошеный гость позвонит, позвонит и уйдет? Но в общем-то неловко: с улицы в окнах виден свет, а дверь не отпирают. Снова позвонили, на этот раз настойчиво, длинно. Я пошел отворять.
Приоткрыв дверь, увидел в тусклом свете лестницы какую-то женщину. Я сразу отметил, что она мне не знакома, и потому так про нее и подумал: «Какая-то женщина», — не пытаясь вникать, кто она, откуда и зачем пришла. Но поскольку незнакомка продолжала молча стоять передо мной, я пригляделся к ней повнимательней. Была она в летах, одета бедно, на голове повязан платок, вид утомленный, сразу видно — с дороги. Я хотел уж было сказать ей, чтоб поднялась этажом выше. Там жил один парень, и к нему из деревни наезжала мать — вот я и подумал, что это она. Только женщина вдруг отворила дверь шире и вошла в прихожую. Вошла в мою квартиру, как в собственную, и получилось у нее это так естественно, непринужденно, что можно было только подивиться. Я в смущении посторонился. У меня даже язык не повернулся ей что-то сказать, возможно, оттого, что вместе с нею пришло и другое — этакое странное чувство, охватывающее человека, когда он смотрит на свою тень: ясно, что это не ты, но без тебя и ее бы не было. Да! Будто возвратилась утраченная частица меня самого, будто ко мне пожаловала тень моя — вот что я почувствовал, хотя, спроси в тот момент, я б и слов не нашел, чтобы выразить свои ощущения. Все это я уразумел только теперь, спустя некоторое время.
Обойдя меня, — я по-прежнему истуканом стоял на проходе, — женщина развязала платок, стряхнула снег. Волосы у нее были пепельно-серые, лежали в беспорядке. Сняв поношенное пальто, незнакомка сама повесила его на вешалку.
— Что, не узнал?! — спросила она с деланной улыбкой. В голосе было столько горечи, и горечь эта так
