Неожиданно Каскет вышел в большой зал. Казалось, здесь были только занавеси, белые как снег, занавеси легкие, развевающиеся на ветру, занавеси прозрачные, и Каскету поначалу показалось, что занавеси заменяют стены этому залу. Но, кроме занавесей, было и нечто попримечательней. В зале находилась женщина, и когда Каскет увидел ее лицо, лишь оно запечатлелось в его памяти. Это было странное лицо. И вроде бы не было ничего в нем необычного, в этом лице, — тонкое бледное лицо, — но сквозь него виделось другое лицо, которое невозможно было описать словами, лицо милосердное, но печальное, доброе, но слишком грустное, чтобы быть по-настоящему добрым. Глаза светились понимающей любовью, но любовью не конкретной и не земной, а какой-то совершенно другой любовью, которую не понять и не принять. И Каскет понял, что перед ним София, Премудрость Божия.
— Встань передо мной, Каскет, — услышал он ее голос, мелодичный, но твердый голос, которому Каскет тотчас же повиновался. — Знаешь, кто я?
— Знаю, — пробормотал он, отводя глаза.
— Я давно вижу тебя. Не наблюдаю и не слежу, ибо в этом нет необходимости. Ты ясно виден мне, и тебе это неприятно.
— Всякому будет неприятно, когда он узнает о таком.
— Тем не менее все люди всегда на виду. Мне поручено строить и устроять этот мир. Можно найти множество недостатков в нем, великую тьму пороков, странные несовместимости бытия. Это легко устранимо, но необъяснимо средствами людей. То, что кажется вам странным, для меня закономерность. Ваша беда в том, что вы все видите исключительно со своих позиций, а они несовершенны.
— Но ты любишь людей, — сказал Каскет.
— Да, я люблю людей. — Голос ее стал еще мелодичнее. — Не то чтобы мне было велено любить людей, хотя и это тоже. Я прониклась к ним особым чувством и не требую жертвы.
— А я не собираюсь приносить жертвы и сам не буду ею, — произнес Каскет.
София испытующе смерила его взглядом.
— Почему-то я знала об этом, — сказала она, — и ожидала этого от тебя. Но ты мне не ясен. Потому- то на дороге тебе и встретился мой дворец.
Каскет кивнул.
— Дорогу осилит бредущий, — сказал он.
— Один бредущий был и до тебя, — сказала она. — Но он принес себя в жертву, дабы даровать спасение.
— Но я не бог, — возразил Каскет. — И не хочу им быть, ибо для этого нужно любить людей. Иногда я думаю, что это есть основной, главный атрибут божества — любовь к людям. Ко всем людям! Вот этого я никогда не пойму.
— Этого и не требуется.
— Ты защищаешь людей, — произнес Каскет. — Во всяком случае, так говорят. Значит, ты их любишь. Вот так запросто появляешься перед каждым бредущим путником…
— Не перед каждым, — прервала она его. — Не каждому дано знать тайны мира. Ты побывал в Игре. Тебе показалось странной и та местность, и игра, и правила ее. Но это — axis mundi. Это мировращение. Может, тебе это показалось несолидным — бегают какие-то, галдят. Это слишком странно, чтобы быть верным. Однако это так.
— Я вовсе не преуменьшаю значение мной увиденного, — заметил Каскет. — Но мне нужно было оттуда выбираться…
— Вот именно, — воскликнула она. — Тебе нужно было оттуда выбираться. И для этого ты нажал невидимую кнопку, обратил необратимые процессы вспять. Теперь даже мне неизвестно, чем все это кончится.
— Зачем знать? — пожал плечами Каскет. — Будет известно в свое время.
— Это время может и не настать, — строго сказала София, откидывая голову.
— Твое дело — защитить людей от того, что может настать, — усмехнулся Каскет.
— А как ты представляешь себе свое дело? — спросила София. — Я не могу позволить тебе ломать и дальше. Это не по законам. Это противоречит всему.
— Раз это есть — значит, этому надлежит быть, — изрек Каскет. — Такова незыблемая формула. А вот уничтожение этого будет действительно противоречить всем правилам.
София в раздумье медленно проплыла к высокому окну, за которым была видна все та же бурая равнина. Потом так же медленно кивнула.
— Вот он, неизбежный дуализм! — засмеялся Каскет. — И никуда от него не деться. Все подчиняется этому космическому цинизму. Ты сама создала мир таким, противопоставив свет и тьму.
— Я была лишь проводником высшей воли, — гневно воскликнула София. — И свет и тьма — еще не все. Есть и сумерки. Люди — сумеречны.
— Не все, — уклонился Каскет.
— Нет, все, — ударила София. — А кто нет — отступление от нормы. Патология. Это не люди.
— Очень хорошо, — поклонился Каскет, уязвленный.
— Верно, я люблю людей, — продолжала София, — со всеми их грехами. Ведь они — люди. И я заступаюсь за них перед ликом Его и перед ликами тех, кто им вредит. Хотя твое лицо не назовешь ликом.
— Харя, — подсказал Каскет. — Рожа, мурло, личина. Она поморщилась.
— Может, и так. Но и это — лики. Они разные. Так просто не определишь твою маску, Каскет. А потому и все равно не отступлюсь от своего, ибо я — защитница. Всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Ты можешь что-нибудь сказать?
— Я не отступлюсь от своего, — вызывающе передразнил ее Каскет. — Иго мое благо и бремя мое легко. Дорогу осилит бредущий.
— Сам выбирай свой путь из дворца, — рекла она.
И Каскет двинулся прямо на стену. Когда до стены оставалось совсем немного, стена исчезла, и перед Каскетом вновь оказалась дорога.
— Ты выбрал, — донесся голос Софии.
Была дорога. По ней шел человек в терновом венце. Каскет остановился.
— Quo vadis, Domine? — спросил он, когда человек поравнялся с ним.
И услышал:
— В Рим, чтобы быть снова распяту.
С этими словами человек исчез. Каскет помотал головой, потом рассмеялся.
— Такова твоя участь, — напутствовал он человека. Потом Каскет пошел своей дорогой.
Постепенно, не сразу, так, чтобы к нему привыкли и не кляли при первом услышании, не бежали узнавать, что это, не останавливались посреди дороги, обратившись в слух, постепенно, — звук нарастал в воздухе. Он не был ни на что похож, этот звук. К нему можно было применить все определения — и шум, и вой, и плач, и вопль, и стон, и скрежет зубов. Каскет тоже не мог разобрать, что это.
Он быстро шагал по дороге. Равнина давно уже сменилась пейзажем покинутых деревень, обвалившихся стен, печных труб, торчавших из пепла быта, воронья, каркающего над развалинами Каскету было безразлично, какое бедствие постигло этот край — мор или глад. Главное, сохранилась дорога, задающая направление. Это было главное.
На перекрестке трех дорог он остановился. Здесь стояли две статуи: ночной охотницы, и Януса, бога, которому ведомо все. Здесь Каскет стоял раздумывая, когда со всех сторон, сверху послышалось хлопанье крыльев, адское завывание, хохот, свист бичей, и перед Каскетом закрутилась, завилась, загигикала Дикая охота. Каскет разглядел сонм страшных призраков и злых духов, мечущихся в скачущей пляске. Он стоял на месте — перекресток был особенно опасен для встречи с Дикой охотой, и потому бежать было некуда. В это время перед ним возник длинный сухопарый человек в черном костюме для верховой езды, черной широкополой шляпе и с допотопным мушкетом в руке. Его узкое безгубое лицо было мрачно. Они взглянули друг другу в глаза.
— Вот и ты, — наконец произнес человек.
— Вот и ты! — заголосило, завыло вокруг. — Вот и ты! Давно мы ищем тебя, Каскет. Давно, давно,
