текли из уголков розовые слюни. Бортник прислонил лук к дереву и взял рогатину, перехватил посподручнее и, нацелив зубья медведю в грудь, упер нижний конец древка в землю, прижал ногой, чтобы не посунулось. Зверь, не замечая наточенных, железных клыков, обрушился на человека. Бортник цепче ухватился за древко, начавшее гнуться, когда зубья влезли в медвежью грудь по раздвоение, и чуть подался назад, чтобы не угодить под лапы. Они зачерпнули воздух, подгребли под себя и обвисли, малость подрожав, когда из пасти вместе с густой, почти черной кровью вырвалось захлебистое, хриплое рычание- стон. Голова зверя поникла, тело ослабло, сильнее навалилось на рогатину, согнувшуюся дугой и на пядь влезшую в землю. Бортник перехватил ее повыше, почти прижавшись к светло-коричневой туше, почуял резкий запах зверя и сладковатый — крови, надавил рогатину, чтобы подалась вбок. Медведь завалился на левый бок, лапа оказалась на морде, прикрыла глаз, будто зверь не хотел видеть своего убийцу.
Бортник выдернул рогатину, вытер мхом кровь с зубьев и землю с нижнего конца, прислонил к дереву рядом с луком. Из торбы он достал древолазные шипы и две веревки, короткую и длинную, сплетенные из пеньки. Шипы он приделал ремнями к лаптям, длинную веревку привязал к бревну, сбитому зверем, а короткой — себя лицом к дереву, но так, чтобы между телом и стволом оставалось пространство и можно было свободно передвигать веревку вверх-вниз. Сноровисто поднявшись к борти, откинулся на короткую веревку, перенеся на нее большую часть своего веса, вытянул наверх бревно. Привязав его так, чтобы отвадило следующего непрошенного гостя, не такого смышленого, как убитый, неспешно спустился на землю. С дюжину пчел, покружилось около него, однако ни одна не ужалила.
Кудлатый широкогрудый пес с обрубленными ушами и хвостом рвал укороченную цепь и захлебывался в лае, хрипел и брызгал слюной с такой яростью, будто во дворе хозяйничала стая волков, а не хрустели овсом, насыпанным щедрой рукой прямо на землю, четыре оседланные лошади, которые не зло фыркали на кур, с кудахтаньем таскающих почти из-под копыт длинные узкие зерна. Казалось, нет ничего на свете, что могло бы вызвать у собаки большую враждебность, но когда соловая кобыла, подгоняемая бортником, втянула во двор волокушу с мертвым медведем, пес как бы увеличился в размере из-за вставшей дыбом шерсти и уже не залаял, а завыл передавленным ошейником горлом. Встав свечой на задние лапы и удерживаясь на туго натянутой цепи, он сучил лапами и ворочал выпученными от натуги глазами, а из пасти падали хлопья пены. Бортник недобро посмотрел на оседланных лошадей, на рассыпанный по двору овес, взял с волокуши рогатину и, шлепнув соловую кобылу, чтобы шла к сараю, направился к крыльцу.
Дверь избы открылась и на крыльцо выбрались два мечника боярские, вытерли губы, липкие от медовухи. Следом вышел еще один, одетый побогаче и в шапке повыше. Рука его лежала на плече десятилетней девочки, дочери бортника, скуластой и конопатой, крепкого сложения, но немного постройнее отца, одетой в льняную рубаху до пят, зачем-то подпоясанную темно-коричневым, сыромятным ремнем. Пара, вышедшая первой, спустилась с крыльца, зашла с боков к остановившемуся бортнику. Руки их лежали на рукоятках, а полные наигранного презрения глаза не упускали из виду зубья рогатины. Старший загородился девочкой, крепче сжал ее плечо и пригрозил бортнику:
— Не вздумай дурить! Сам понимаешь, мы люди подневольные, что прикажут, то и делаем!
Бортник удобнее перехватил рогатину, посмотрел на мечников, подобравшихся к нему с боков, на пса, позабывшего о медведе и рвущегося загрызть непрошенных тетей, на девочку, на шее которой лежала сильная мужская рука, большой палец — на горле, готовый передавить в любой миг — и уронил оружие.
— Вяжите, — сказал старший мечник. Подручные сноровисто выполнили приказ.
Старший спустился с крыльца, подтолкнул девочку, разрешая попрощаться с отцом. Она остановилась в шаге, не решаясь подойти ближе, впилась в бортника взглядом, полным любви, звериной, жертвенной — чистый волчонок, прикажи отец — вцепится в глотку мечнику, будет грызть, пока не убьют, и даже тогда не разожмет зубы. Она ждала такого приказа. Но бортник словно бы не замечал ее.
— Чем это я не угодил боярину? Или трех бочек меда ему показалось мало?
— Двух, — ответил старший. — Одну по дороге разбили.
— Самую большую?
— Ее самую. А в остальных медок оказался… не того… — подмешал чего или нашептал — это тебе виднее. Все, кто попробовал, животами маются.
— Мало ли от чего живот может болеть?! Попили бы натощак настой кудрявого купыря — хворь как рукой бы сняло.
— Приедем к боярину, ему и расскажешь. Он третий день лежит, позеленел уже. Обещал на кол тебя посадить, как только привезем.
— Ну, это бабушка надвое сказала, — возразил бортник и повернулся к дочери. — За домом присматривай. С медведя сними шкуру, мясо засоли, а левую лапу сохрани: от бессонницы помогает, — он подмигнул дочери. — Травы накоси, но только не в полночь у болота, а то косу можешь сломать о разрыв- траву. И мешочек с травой кукушкины слезы, что у печки висит, не трогай: память напрочь отшибает, еще и меня забудешь! — грустно улыбнувшись, произнес он. — Ну, поехали, а то засветло не успеем.
— Доскачем, — не согласился старший, взбираясь на лошадь, которая трепещущими ноздрями ловила медвежий дух и тревожно перебирала копытами.
Один из мечников посадил бортника позади себя на лошадь. Девочка проводила их до ворот, посмотрела на лук и колчан со стрелами в волокуше, на левую лапу медведя, над которым кружил рой мух, черных, серых, зеленых.
Старый месяц старался боднуть острыми ротами тучное облако, проплывающее мимо, чтобы не закрыло его, дало еще посветить на луг у болота, где дочка бортника как бы отбивалась косой-горбушей от обступившей ее вражеской рати — высокой травы. Лезвие с тягучим шипением подрезало передних врагов под корень, укладывая на землю полукруглой полосой. Таких полос было уже десятка три, они тянулись от опушки леса, где паслась спутанная, соловая кобыла, казавшаяся в лунном свете серебристой, а под старой кривой березой лежал кудлатый пес с обрубленными ушами и хвостом и при каждом незнакомом звуке вскидывал голову, принюхивался и приоткрывал пасть, точно пугал невидимых врагов острыми клыками.
Коса звякнула и разлетелась на две части. Звук был такой пронзительный, что лошадь шарахнулась и всхрапнула, а собака грозно зарычала. Девочка собрала траву в том месте, отнесла в неглубокую впадинку, заполненную дождевой водой. Почти вся трава осталась плавать на поверхности, девочка отвела ее к одному краю, чтобы видно было дно, на котором лежала тонкая травинка с двумя четырехугольными листиками. Дочка бортника достала ее, повертела в руке, разглядывая. На воздухе травинка как бы покраснела от смущения, стала цвета червонного золота. Она была мягка, податлива, легко сворачивалась в кольцо и стремительно разворачивалась, стоило отпустить, а когда девочка дотронулась ею до обломка косы, тот пронзительно звякнул и распался на несколько частей. Девочка положила разрыв-траву в торбу, притороченную к седлу, где уже была медвежья лапа и мешочек с травой кукушкины слезы. Ловко вскочив в седло, она свистнула псу, поскакала по ночному лесу, замершему, опасливо усваивавшему перестук лошадиных копыт.
Съезжая изба стояла на площади рядом с двором боярина и напротив церкви. В верхних комнатах было темно и тихо, спали все, а в подвале светилось маленькое окошко — ребенок голову еле просунет, — заделанное бычьим пузырем. На дальней околице села постукивала колотушка сторожа и изредка взбрехивала собака. Полаяли они и на боярском дворе, почуяв чужого пса, но так как он не отзывался, вскоре затихли. Дочка бортника слезла у избы с лошади, привязала ее к коновязи и показала рукой псу, чтобы лежал здесь. Она достала из торбы медвежью лапу, разрыв-траву и кукушкины слезы, подошла к обитой железом двери, ведущей в подвал, постучалась.
— Господи Исусе Христе, помилуй нас!
— Аминь! — послышался за дверью мужской голос. — Кого там нелегкая принесла?
— Я дочка бортника.
— Утром придешь, ему сейчас не до тебя.
— Мне надо к утру домой вернуться, за хозяйством некому присматривать. Я много принесла, на всех хватит, и медовухи целый кувшин.
— Пусти ее, — послышался другой мужской голос, подрагивающий, будто говорящий ехал в тряской телеге.
