Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомякова. Том 2

уве-

*) Я доказал, что обвинения в Цезарепапизме, взводимые на Церковь, как Римлянами, так и протестантами, несправедливы, и не думаю, чтоб люди добросовестные стали повторять их; тем не менее я нисколько не утверждаю, чтобы Церковь, в Русской области, никогда не подвергалась, в предметах второстепенной важности, каким-либо посягательствам со стороны светской власти, или, по крайней мере, не испытывала действий, имеющих вид посягательства (о чем мною было уже сказано в первой брошюре). Самое допущение такого вида есть уже проступок с нашей стороны, в котором мы должны себя винить; ибо все, что подает оружие против Церкви, хотя бы клевете, есть вина непростительная для народов, удостоившихся счастья принадлежать Церкви и неосторожно допускающих какое-либо затемнение ея чистоты. Если б однако ученый Бунзен, при его добросовестности, посвятил несколько минут на серьезное изучение Русской истории, то он увидел бы, что самая неблаговидность, в которой мы винимся, идет не от развития стихий чисто народных, и не от влияния Византийского, она явилась в то время, когда наши первобытные стихии окрасились элементом западным, и в особенности немецким. Не все было чистым благодеянием в приношениях западной мысли, и баланс, может быть, очень сомнителен. За всем тем, все это дело русской церковной области, а вовсе не Церкви.

216

ряет, как г. Сталь, будто бы у него имеется наготове Церковь, давно построенная каким-нибудь ученым доктором XVI-го столетия. Он отправляется от настоящего положения и, не пускаясь в догматические исследования, ставит только одно начало: свободу совести. По его мнению, пусть только христиане собираются в свободные, местные соборища. Эти соборища будут обсуживать веру и нравственность своих членов, сами же не будут подчинены никакой высшей власти: ибо они будут общиною, а местная община, на апостольском языке, значит Церковь (так г. Бунзен понимает апостольский язык). Не будем останавливаться на вопросе: каким же образом апостол мог говорить о единой и единственной Церкви, если действительно, в его время, были в христианском мире только Церкви местные, не связанный общим единством? Не будем обращать внимания г. Бунзена на то (хотя это очень ясно), что принимать местные, географические очертания за основания общественного устройства в мире отличительно-духовном — есть бессмыслица; не будем возражать ему указанием на иллогичность такой местной общины, которая, пользуясь правом суда над своими членами в делах веры и нравственности, представляла бы тип общественности и, в то же время, полною своею независимостью и разобщенностью с другими подобными обществами, представляла бы прямо противоположный элемент противообщественного эгоизма. Мы удовольствуемся одним замечанием. Каким бы исповеданием веры или символом ни довольствовался г. Бунзен, не может же он однако надеяться, чтобы нашлась такая местность, где бы к этому символу примкнули все без исключения христиане. Мнения разделятся, и каждое мнение образует из себя независимую от других общину или, как он выражается, Церковь в смысле апостольском. В иной местности возникнут две или три Церкви, в другой пять, десять, а, может быть, и гораздо более; и в каждой из этих Церквей будет своя вера, отличная от других вер; а все они взятые вместе, составят апостольскую Церковь и даже будут, по

217

словам г. Бунзена, точным изображением того, чем была Церковь во время апостолов. Нельзя однако сказать, чтобы точь в точь такое понятие слагалось в уме при чтении апостольских посланий; ни одно из них (сколько мне известно) не носит надписание в роде следующих: десяти Римским Церквам, или: трем Церквам Ефесским.

Впрочем, ученый автор рассматриваемого сочинения, предвидя вероятно это затруднение и желая по возможности облегчить единство, предполагает символ веры, до того сокращенный и доведенный до размеров столь скудных, что действительно Протестантскому миру трудно бы было на нем не помириться (если этот мир, как заставляют думать некоторые признаки, точно занят теперь изысканием minimum'а веры). В широкие врата своей Церкви г. Бунзен пропускает и Анабаптистов, и Индепендентов, даже Унитариев или Антитринитариев, *) которых он окрещивает в приятное название анти-Афанасианцев (должно быть для того, чтобы избегнуть более верного, но за то и более грубого названия анти-христиан). Казалось бы, и этого довольно. Но нет! чтобы беспрепятственнее достигнуть цели и доказать до какой степени он податлив в деле веры, г. Бунзен идет гораздо дальше. В письме от 28 августа, он припоминает, что в этот день родился некогда знаменитый гений, и восклицает по этому случаю: «По истине, память мученика празднуем мы в этот день! В самом деле, вступить в жизнь, не значит ли принять страдание?» Иными словами, все люди мученики, не исключая Нерона и Гелиогабала. Автор продолжает: «Не такова ли в особенности жизнь для того, кому предназначено быть исповедником — прекрасное наименование, которым Христианство первых веков отличало своих героев! Да, он был исповедник и более чем исповедник! Он был пророк и апостол!» Мученик, о котором идет речь, был Гёте, тот самый, который

*) Отрицающих догмат Троицы. Пр. изд.

218

умер, окруженный ласками великогерцогского двора, увенчанный всеми лаврами литературной славы, украшенный всеми знаками гражданского отличия! Этот исповедник (этим именем называли христиане одних страдальцев за веру) был Гёте, автор Вертера, Родства по выбору Wahlverwandtschaften), Кориноской Невесты и Римских Элегий! Этот апостол был Гёте — он, который, во всю свою жизнь, не проронил ни одного слова, в котором была бы слышна вера; он, который до того чуждался религии, что даже не чувствовал нужды отрицать ее. Оспаривать доктрину г. Бунзена мне и на мысль не приходит — это, разумеется, само собою: но вот к какому заключению придет непременно всякий серьезный читатель: если человек столь ученый, столь благочестивый и умный, мог утонуть в подобной пучине нелепостей, значит, его втолкнуло в нее самое дело, им защищаемое. И действительно, в лице г. Бунзена мы видим перед собою самоубийство Протестантства в его притязаниях на свободу, подобно тому как в лице г. Стала видели самоубийство Протестантства в его притязаниях на незаконный традиционализм. *)

Каково бы ни было однако значение мнений личных, оно не может равняться по важности с проявлениями мыслей общественных. Прошедший год ознаменовался одним из самых замечательных проявлений этого рода, едва ли не единственным в истории религии. Целое и довольно значительное религиозное общество, присваиваю-

*) Поводом к упомянутой выше апофеозе Гете послужил г-ну Бунзену проект оратории, составленной самим Гете для одного немецкого музыканта. Этот проект озаглавлен был так: Христос в истории человеческой, и сопровождался объяснением, тон которого столько же противен религии, сколько смысл его противен философии. Гете высматривал в Моисеевом законе необходимость; он не видел, что закон есть свободное повиновение, подобно тому как христианская свобода есть свободное согласие. Бог есть свобода для всех чистых существ; Он есть закон для человека не возрожденного: Он есть необходимость только для демонов.

219

щее себе титул Церкви, общество всех Протестантов Гессенского курфюршества, в ответ на вопрос, к какому оно принадлежит исповеданию, объявило публично, что оно об этом ничего не знает и потеряло всякую память. Марбургский университет, может быть, приведенный такою откровенностью в некоторый соблазн, попытался было ответить на заданный вопрос; но Гессенская Церковь возобновила свое объявление: она отвергла, с полным на то основанием, право, которое присваивал себе университет, знать больше, чем сама Церковь Гессенская об ее религиозном исповедании, и заключила окончательно, что вопрос в настоящее время неразрешим, но выразила при этом надежду, что ученые и исторические изыскания со временем, может быть, приведут к удовлетворительному его разрешению. Все это было бы невероятно, если б не было вполне истинно. Беззастенчивость и наивность признания, простодушное