— Но зачем же тогда милиция забрала деньги и ценности?
— Мы расследуем дело об убийстве вашего брата и собираем вещественные доказательства.
— Разве деньги тоже вещественные доказательства?
— Конечно. И никуда они не денутся, вы получите их, если не выяснится, что они нажиты нечестным трудом.
— Почему это нечестным! — рассердилась Марьяна Никитична так, что бросила на диван подушку с болонкой. Но собачка отчего-то зарычала не на нее, а на Хаблака, даже залаяла.
— Извини, Манюня, мама обидела тебя... — просюсюкала Марьяна Никитична, но сразу забыла о болонке и бросила Хаблаку: — Вы смеете сомневаться в порядочности моего брата!
— Пока что нет, — покривил душой майор. — И хочу, чтоб вы объяснили, откуда у Михаила Никитовича такие деньги. Ведь его зарплата...
— Миша получал триста рублей в месяц, — несколько преувеличила доходы брата Марьяна Никитична, — и жил экономно...
— Да уж, — не удержался от иронии Хаблак, — об этом свидетельствуют японский магнитофон и хрустальные вазы, а стоят они...
— Вазы он получил в наследство от мамы. И ковры. Наша мама умерла шесть лет назад и все оставила Мише.
— И деньги?
— И деньги, — Ковалева даже не запнулась.
— И много зарабатывала ваша мама?
— Она получала пенсию за отца.
— И отложила пятьдесят семь тысяч?
— Но ведь нашего отца знала вся Одесса. Никита Львович Манжула, известный педиатр, спросите у каждого... Он был человеком зажиточным, а мама не сорила деньгами. Кроме того, наши родители имели виллу на берегу моря, и мама продала ее после смерти отца.
Ковалева говорила так уверенно и убедительно, что Хаблак засомневался: а что, если его подозрения безосновательны — действительно, вилла на берегу моря стоит большие деньги, да и известный на всю Одессу педиатр, вероятно, зарабатывал много, не говоря уже о левых поступлениях...
— Хорошо, — сказал примирительно, — не о том сейчас речь. — Вдруг одна мысль мелькнула у него, и майор спросил: — Значит, ваша мама оставила все деньги Михаилу Никитовичу? А вам ничего? Почему не пополам?
Глаза у Ковалевой забегали, но она сразу овладела собой и ответила спокойно:
— Почему только Мише? И мне тоже. Но ведь я, сами видите, живу в коммунальной квартире и боялась держать такую сумму при себе. Я доверяла брату и хранила свои сбережения у него. Вот и требую, чтобы половину денег, те, что принадлежат лично мне, отдали немедленно. Понимаю, остальные надо ждать полгода — я подожду, это не так уж и важно...
— Но почему, когда мы начали осмотр квартиры вашего брата, вы не сообщили о тайнике?
— Чтоб иметь неприятности? Так, как сейчас, доказывать, что деньги мои и ждать полгода?
— То есть вы хотели потом забрать деньги из тайника сами?
— Э-э, нет... — Марьяна Никитична решительно помахала указательным пальцем чуть ли не под носом у Хаблака. — Вы намекаете на что-то незаконное, а незаконного тут ничего нет. Разве не дозволено человеку забрать свое, то, что принадлежит ему по праву?
— Если по праву, конечно, дозволено, — согласился Хаблак и попытался заговорить о другом: — А скажите, Марьяна Никитична, вы не знали, что ваш брат последние полгода не работал?
— Почему же... — хотела возразить, но вовремя вспомнила историю с секретаршей, немного смутилась и поправилась: — Да, не знала, видно, Миша не придавал этому значения и просто забыл сказать мне.
— Но вы утверждаете, что у него не было от вас секретов. Как-то не вяжется...
— Ну, знаете! — рассердилась. — Подумать только — работа... Сегодня тут, завтра там. Думаете, мне было интересно, на заводе он или в каком-то тресте... Не все ли равно?
— Вы сами говорили, что характер ваших отношений с братом исключал недомолвки.
Марьяна Никитична задумалась на несколько секунд, вероятно, поняла, что немного переиграла, и решила хоть как-то загладить неблагоприятное впечатление от ее слов.
— Подождите, — замахала руками, — я вам сейчас докажу, что все это не так. Миша, когда уезжал из Одессы, всегда помнил обо мне и часто писал. Я же говорю: не мог существовать без меня. Вот письма, — достала из резной деревянной шкатулки. — Кстати, и эту штуку подарил мне, видите, какое чудо: ручная работа, гуцульская. Наверно, Миша просто забыл сказать мне, что уволился, его не было в Одессе чуть ли не полгода, я полагала — в командировке, он же снабженец и только и делал, что ездил...
— И эти письма, — подзадорил Хаблак, — написал в последнее время?
— Да, из Ивано-Франковской области. Я же говорю: была уверена, что он там в командировке, а он, видно, решил передохнуть. Бедный, утомился, а с его сердцем...
Хаблак вспомнил уверенного, лощеного, самодовольного человека в белых джинсах и не очень поверил Марьяне Никитичне. Однако ничем не выказал своих сомнений.
— Говорите, Михаил Никитович полгода пробыл в Ивано-Франковской области? — уточнил.
— Можете убедиться. — Ковалева подала майору письма. — Читайте, я позволяю, они адресованы мне. Видите, Миша не забывал свою сестру, писал дважды в месяц, не реже.
Писал Манжула Ковалевой и в самом деле регулярно. Не письма, а открытки, всего в несколько строчек, одиннадцать открыток, первая отправлена в январе из самого Ивано-Франковска, другие из Коломыи, Яремчи, Косова, опять из Ивано-Франковска... Последнюю, судя по почтовому штемпелю, опустил в ящик месяц назад в Снятине.
Хаблак быстро пробежал глазами написанное.
Из Яремчи:
«Дорогая Марьяна! Я в Карпатах. Тут снежно. Люди ходят на лыжах, а я никак не выберусь. Много дел. Такая уж наша доля. Целую. Михаил».
На другой с видом какого-то карпатского городка:
«Дорогая Марьяна! Две недели не писал, немного закрутился. Стояли морозы, я приобрел себе дубленку. Морозы в Карпатах — чудо. Все белое, и снег скрипит под ногами. Целую. Твой Михаил».
Эту открытку Манжула отправил из Коломыи.
Еще одна из Рахова:
«Дорогая сестра! Лежу на кровати в гостинице, немного приболел, но, к счастью, не грипп. Обычная простуда, день-два — и встану на ноги. А так у меня порядок, работаю, езжу, Карпаты уже немного надоели, соскучился по Одессе. Целую. Михаил».
Остальные приблизительно в таком же духе.
Хаблак попросил у Ковалевой разрешения и записал, когда и откуда они посланы — Манжула ездил по Карпатам как-то бессистемно: сегодня в Коломые, через десять дней в Рахове — Закарпатье, а еще через две недели в нескольких десятках километров от той же Коломыи в Кутах. Но Ивано-Франковскую область, судя снова-таки по открыткам, покидал только раз: лежал больной в раховской гостинице.
Правда, несколько дней прожил на границе двух областей, на Яблонецком перевале в гостинице «Беркут». Видно, отдыхал от трудов праведных. Так и писал:
«Дорогая сестра! Третий день живу в чудесной местности, в сердце Карпат, на перевале. Красивая деревянная гостиница, пристойные номера, ресторан и бар, есть где отвести душу. Вокруг леса — удивительно красивые ели, их тут называют смереки. Немного отошел от дел, отдыхаю. Твой Михаил».
