уверованным 'slogan'. В то же время все преодоленное и оставленное в стороне прогрессом все глубже сползает в бессознательное, откуда, наконец, снова возникает примитивное состояние идентичности с массой. И это состояние становится затем действительностью вместо желаемого прогресса.
Двуполое прасущество стало в ходе культурного развития символом единства личности. Самостью, в которой конфликт противоположностей обретает покой. Прасущество становится на этом пути отдаленной целью самоосуществления человеческого существа, будучи с самого начала уже проекцией бессознательной целостности. Ведь человеческая целостность состоит из объединения сознательной и бессознательной личности. Так же, как каждый индивид формируется из мужских и женских генов, а тот или иной пол определяется преобладанием соответствующих генов, так и в психике, только лишь сознание, — в случае мужчин — имеет мужские черты, бессознательное же — имеет женское качество. У женщин имеет место обратное. Этот факт я только что вновь открыл и вновь сформулировал в своей Анима-теории (Psychologische Typen. Definitionen v. Seele и Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Umbewussten. [Zweiter Teil. 2. Kp. Paragr. 296 ff.].). Известен же он был уже очень давно.
Идея conjuctio мужского и женского, которая в герменевтической философии переросла, так сказать, в техническое понятие, проявляется как misterium iniquitatis уже в гностицизме, вероятно, не без влияния старозаветного 'брака с Богом', как например, ее изложил пророк Осий (Оc.l, 2). На это указывают не только известные традиционные установления (Ср. Fendt. Gnostische Mysterien.), но и евангельская цитата из второго послания Климента: 'Когда двое станут едины, как снаружи так и внутри, и мужское с женским — ни мужским и ни женским' (Hennecke. Neutestamendiche Apokryphen. P. 176.12.). Эта логия сопровождается словами Климента Александрийского: 'Когда вы попрали покров стыда (ногами)' (Clements. Stromata. III. 13.92.), что вполне относится и к телам, так как Климент, как Касиан (у которого взята цитата), а также как Псевдо-Климент толкуют слова духовным образом в противоположность гностикам, которые, кажется, conjuctio принимали слишком буквально. При этом они все же заботились — с помощью практики абортов и прочих ограничений, — чтобы биологический смысл их понуждения не взял верх над религиозным значением обряда. Несмотря на то, что в церковной мистике праобраз hieros gamos возгонялся на недосягаемую высоту и только иногда, как, например, у Мехтильды фон Магдебургской (Mechthild van Magdeburg. Das Hiessende Licht der Gottheit) более или менее ощутимо приближался к фюзису, — все же оставался он повсюду живым и служил предметом особой психической озабоченности. Символические рисунки Опицинуса де Канистры (Salomon. Opicinus de Canistris.) предоставляют нам интересную возможность ознакомиться с тем, каким способом этот праобраз выполнял инструментальную функцию по объединению противоположностей в патологическом состоянии. В герменевтической философии, господствовавшей в средние века, напротив, conjuctio осуществлялась совершенно и полностью в области фюзиса, и прежде всего в абстрактной теории conjugium Solis et Lunae, которая, однако, несмотря на красочную фантазию, дала богатый повод к антропоморфизации.
При таком положении дел становится понятным, почему в современной психологии бессознательного вновь выявляется праобраз в форме противоположности мужского-женского, а именно, как мужское сознание и персонифицируемое с женским — бессознательное. Однако в результате психологического осознанивания этот образ очень сильно усложняется. В то время как старая наука почти исключительно была областью, куда могло проецироваться только бессознательное мужчины, новая психология, вероятно, должна признать также существование некоей автономной женской психики. И здесь мы имеем как раз обратный случай: женское сознание стоит в противоречии к бессознательному (персонифицированному как мужское), и поэтому его следовало бы уже обозначить не как Анима, а скорее как Анимус. Вместе с этим открытием усложняется также и проблема conjunctio.
Исходно ведь жизнь этого архетипа разыгрывалась полностью в области чар плодородия, а потому оставалась столь длительное время одним лишь биологическим феноменом, не имеющим никакой другой цели кроме оплодотворения. Однако уже в ранней античности, кажется, расширилось символическое значение этого акта. Так, например, исполнение во плоти hieros gamos как культового действа стало не столько мистерией, сколько чистым домыслом (Ср. обвинение епископа Астериуса (Foucart. Mysteres d'Eleusis, Кар. XX). По сообщению Hippolytos верховный жрец сделал себя даже импотентом, выпив чашу с ядом. Такое же значение имеют священнические самокастрации на службе богини-матери.). Как мы видели, гностицизм также — плохо ли, хорошо ли — поусердствовал в том, чтобы соподчинить физиологическое метафизическому. В церкви conjunctio вообще полностью была исключена из сферы физического, а в натурфилософии она стала абстрактной 'теорией'. Это развитие означает постепенное превращение архетипа в душевное событие, которое теоретически можно охарактеризовать как комбинацию сознательных и бессознательных процессов (К вопросу о разбирательстве с бессознательным см.: Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewussten. Erster Teil. 2 Кар.). Практически же это совсем не просто, потому что, как правило, именно женское бессознательное мужчины проецируется на женское визави, а мужское бессознательное женщины — на мужчину. Но прояснение этой проблематики выступает областью специально психологической и более не подлежит комментированию в качестве мифологического гермафродита.
4. Ребенок — как исходная и конечная сущность
Фауст после смерти был зачислен в 'Хор блаженных мальчиков'. Я не знаю, соотносил ли Гете это диковинное представление с античными надгробными купидонами; последнее очень даже вероятно. Образ полишинелей указывает на кого-то завуалированного, т. е. невидимого, гения усопших, который отныне — в детском хороводе — опять обнаруживает новую жизнь, окруженный морскими образами дельфинов и богов моря. Море — это излюбленный символ бессознательного, матери всего живущего. Так как 'ребенок' при известных условиях (например, в случае Гермеса и дактилей) имеет ближайшую связь с фаллосом как символом производителя, не удивительно, что он снова появляется в надгробном фаллосе в качестве символа обновленного зачатия.
Ребенок поэтому также является 'renatus in novam infantiam'. To есть он не только исходная сущность, но также и конечная. Исходная сущность была до человека, конечная — после человека. Психологически это высказывание означает, что ребенок символизирует 'предсознательную' и 'послесознательную' сущность человека. Его предсознательная сущность — это бессознательное состояние самого раннего детства, послесознательная сущность — антиципация per analogiam того, что вне смерти. В этом представлении выражается всеобъемлющая сущность душевной целостности. Целостность ведь никогда не состоит только из объема сознания, но включает неопределенное и неопределяемое протяжение бессознательного. Поэтому эмпирически целостность имеет необозримое распространение, она — старше и моложе сознания, обнимает его в пространстве и во времени. При таком определении речь идет не о спекуляции, а о непосредственном душевном опыте.
Происходящее в бессознательном зачастую не только сопровождает процесс сознания, но постоянно даже направляет, поддерживает и приостанавливает его. Душевная жизнь была у ребенка еще до того, как он имел сознание. Даже взрослый человек еще говорит и делает вещи, о которых он, по-видимому, только впоследствии узнает, — если это вообще когда-либо происходит — что они означают. И все же он говорит о вещах и поступает так, как если б он это делал осознанно. Наши сновидения постоянно нам рассказывают о таких вещах, которые находятся вне предела нашего сознательного воззрения (почему их так хорошо использовать в терапии неврозов). Наши предчувствия и ощущения происходят из неизвестных источников. Страхи, причуды, намерения, надежды охватывают нас без видимой причинности. Этот конкретный опыт образует основу того чувства, будто мы недостаточно известны самим себе, а вместе с тем — и мучительное подозрение, будто переживание самого себя было полной неожиданностью.
Сам по себе примитивный человек не является загадкой. Вопрос о человеке — это, собственно говоря, последний вопрос, который приберег себе человек. Примитив же имеет столь много душевного вне сознания, что для него опыт психического, находящегося вне его самого, в значительно большей степени привычен, чем нам. Сознание — со всех сторон защищенное психическими силами и ведомое (или же находящееся под угрозой и обманутое) есть праопыт человечества. Этот опыт спроецирован на архетип ребенка, который выражает целостность человечества. Он — нечто покинутое и заброшенное, и
