Потом я поплелся на другую улицу, к дому, из которого ходил в школу и во дворе которого был тот самый колодец. Я осмотрел его. Летом вокруг него, разумеется, не было никакого льда. Я проверил, как вращается ворот, гремит ли на нем цепь и как ударяется о поверхность воды жестяное ведро. Я проверил, на месте ли уличный туалет на две кабинки с не манерными и кокетливыми в виде сердца, а с обычными, без затей, круглыми отверстиями на возвышении в одну ступеньку. На месте ли старый дровяной сарай, на покрытой шершавым рубероидом крыше которого я часто прятался во время игры в прятки, которая у нас звалась жмурками. Я обошел тот угол большого каменного дома, в котором была наша квартира, проверив расположение трех окон, смотрящих из двух комнат и кухни. Глянул на липу над крыльцом, на которую я почему-то ни разу не взобрался. Я прошел по улице, по которой возвращался ночью с фонарем, чтобы ступать в просохшие чужие следы, а не в размякший после дождя чернозем улицы. Что-то все же налипало на галоши или туфли и отвороты брюк, что все называли грязью. Но это была не грязь, это была земля. Хотя, конечно, не только земля. Однажды из этой земли я пытался выковырять ржавый болт и вдруг с ревом и воплями рванулся домой, потому что от моих пальцев исходила жуткая вонь давно раздавленной грузовиком курицы, чей клюв вышел из земли вместе с болтом.
А вот в этом дворе кто-то убил женщину, в этом доме жил слабоумный мальчик, утонувший в реке. Он запомнился мне бредущим к берегу. Я обогнал его. Он смотрел в землю и бормотал: «А мясо кончилось. А рыба осталась». А в этом дворе мы с одноклассником после недолгих поисков нашли на ярко-белом снегу тоже яркий, но малиновый труп его ободранной собачником дворняжки Нерки. В этом моем однокласснике с детства все видели будущего негодяя, его не любили учителя. Приехав однажды, я услышал, что он ударил кого-то ножом, но по счастью не достал сантиметра до сердца. В следующий приезд я узнал, что он повесился у себя на чердаке. Никто, кроме меня, не видел слез, которые катились у него по щекам, когда мы нашли его собаку.
Я еще сходил на реку и проверил, правильно ли я помню угол, под которым поднимается от реки берег, заканчиваясь большими гранитными камнями, которые недостаточно велики, чтобы называть их скалами.
Сон длился, и время шло даже во сне.
ЖЕНА
Она вышла из ванной комнаты, обернутая в два полотенца — одно, большое, закреплено на груди, другое, меньшее, охватывает ее волосы и открывает лоб.
— Я не умею так закреплять полотенце, — сказал я, имея в виду большее из двух.
Она улыбнулась.
— Слепой квадратик, — сказал я.
— Что? — спросила она в ужасе и принялась искать очки, чтобы взглянуть на меня. Я не помогал ей, но и не посягал отнять у нее полотенце. Она не щурилась, а наоборот, шире раскрыла глаза, глядя на мое туманное очертание. Этого мне и хотелось — увидеть ее глаза широко раскрытыми и оставаться в тумане. Я тихонько смеялся, — когда она найдет очки, они сразу запотеют.
Она нашла очки, они запотели. Она протерла их.
— Почему «квадратик»?
— Посмотри в зеркало — полотенце образует белый, пушистый квадратик.
Она посмотрела.
— Я не поправилась? — спрашивает она меня с беспокойством, но полотенце раскрывает только бесполому зеркалу.
Я молчу.
— Кажется, нет, — переводит она ответ с языка зеркал на язык женщин и запахивает большое полотенце. Все же она устраивает себе экзамен и опять скрывается в ванной комнате, я слышу стук весов, старых, но проверенных временем, опущенных на кафельный пол, взмах сброшенных полотенец, повизгивание пружин, означающее поиск правильной позиции, а затем металлическое чирканье о кафель возвращаемого в пластмассовый шкаф механизма. Возвращается и она, снова в своих полотенцах.
— Ты сказал «слепой квадратик». — Ударение она ставит теперь на слове «слепой», а вопрос задает так, что я не смогу от него отвертеться. Если объяснять ей про широко раскрытые глаза, получится елейное объяснение, и вместо этого я слащаво ей улыбаюсь. Но искренне.
Она бережлива и не любит девальвации валют, тем более — неосязаемой валюты любви. Поэтому она сначала защитит себя тканью, надев ее под большим полотенцем и попав в нее ногами, после чего покажет мне язык. Потом накинет на себя через голову что-нибудь очень легкое, и когда это легкое что-то начнет опадать по ней, она откинет большое полотенце. После этого посмотрит на меня строго и с достоинством. Ах да, еще до того, как освободиться от большого полотенца, она сбрасывает то, что меньше, и, тряхнув несколько раз головой, проверяет, просохли ли волосы. Критерий — не ежусь ли я от попавших на меня мелких брызг. Если я начну ежиться, она посмотрит на меня внимательно, не вру ли я. И я, конечно, совру и поежусь, чтобы она на меня взглянула.
Шлепанцы бросаются защитить ее ступни, потому что попробовали бы они не броситься! Их бы живо нашли, загнали по одному в угол между стеной и трюмо, например, и они все равно приступили бы к своему шлепанью. Шлеп один, шлеп — другой, никогда — вместе: она взрослая женщина, а не девчонка с улыбкой на дошкольной фотографии.
Она зовет меня на кухню. Она готовит салат, и я должен открыть для нее банку тунца. Я дергаю за кольцо, и консервная коробка распахивается.
— Я сильный?
— Очень, — говорит она убежденно и с уважением.
— Ты офигительно умна, — говорю я не о ее ответе, а о ее убежденности. — Хитрюга.
Она смотрит на меня снизу-искоса и предлагает попробовать салат. Она было хотела дать мне его попробовать с ложки, которой размешивала, потом собралась достать для этого вилку из ящика, но потом передумала снова и протянула мне эту большую столовую ложку. Салата на ней — в самый раз для пробы: треть ложки. Потому что пол-ложки — ни то ни се, а полная ложка — неуважение к пробе как принципу.
— Достаточно соли?
— Да.
— Яйцо чувствуется?
— Чувствуется яйцо.
Она очень коротко шмыгает носом, это знак удовлетворенности. На настоящее шмыганье, из-за насморка, это совсем не похоже. Настоящее шмыганье строго запрещено. Мне тоже. Поэтому я убегаю подальше, чтобы шмыгнуть носом, а она достает из кармана бумажные салфетки. Я объясняю ей, что мои карманы неудобны для салфеток. Но это уловка. Я просто считаю, что раз-другой шмыгнуть носом при насморке — вовсе не преступление.
— Я хочу подражать тебе во всем, — говорю я, — я понял, что ты ужасно умна, и теперь все буду делать, как ты.
Я утер нос полой выпущенной рубашки. Она порозовела и засмеялась.
— Я знаю, — говорю я, — ты считаешь меня ужасно хитрым и думаешь, что мне нельзя до конца доверять. А я считаю, что тебе можно доверять абсолютно, но я хотел бы тебя охранять.
— Можно я буду тебя охранять? — спрашиваю я.
— Бух! — выкрикиваю я.
— Секунда… — добавляю тихо и делаю секундную паузу.
И еще два раза так же:
— Бух!
— Секунда…
— Бух!
— Секунда…
