Я оглянулся на свою кровать и увидел, что рядом с ней на гвоздике в стене висит полотенце, а рядом с ее кроватью никакого другого полотенца нет, и, значит, это — действительно ее.
Я стал извиняться, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно проникновеннее, но не глядя в ее сторону.
— Это потому, — сказал я, оправдываясь, — что я живу здесь один уже неделю, и все это время вешал свое полотенце на это место.
— Как же один? — отозвалась женщина справа (значит, она действительно не спала). — Я живу здесь уже две недели.
Я почувствовал, что краснею. Она, наверное, приходила, когда я уже спал, и уходила очень рано, оставляя тщательно застеленную кровать. Но все равно получалось неудобно: будто я игнорирую ее. Ведь вторая женщина намного моложе ее и очень миловидна. Правда, и у этой женщины очень правильные черты лица, как я успел заметить, пока она «спала». Но я был без очков и вполне возможно, хоть и не часто это случается, — когда разглядишь такое лицо, оказывается, что при общей правильности, все детали его вылеплены не очень удачно. Теперь уж я точно нацеплю очки только перед самым выходом.
Но до этого мне еще обязательно нужно побриться. Я взял в руку кисточку для бритья, но вместо того, чтобы как обычно выдавить пасту на ее щетинистый пучок, я макнул его в низкую белую чашечку с белой пеной. Я услышал безнадежный вздох молодой женщины и понял, что это была ее косметическая смесь. И снова я бросился извиняться. Обе женщины молчали.
Пока я брился, я думал, как бы мне загладить свою вину. С косметикой уже ничего не поправишь. Сбегать хотя бы за свежим полотенцем? Но если я принесу его в руках, то в этом тоже будет какое-то покушение на принадлежащий только ей предмет. Значит, нужно позвонить, чтобы полотенце принесла горничная. А еще я выйду и куплю им по какому-нибудь маленькому, но приятному подарку. Конечно, не цветы. Придумал — молоденькой женщине я куплю очень большой, очень свежий, очень оранжевый апельсин и, улыбаясь, протяну ей его на тарелочке, держа ее за край. Она поймет, что я специально держу за самый край, хоть и рискую, что апельсин скатится с тарелки, а кроме того у лежащего на тарелке апельсина есть кожура, которую она отделит сама. И все это значит, что улыбаясь и ценя ее, я уважаю абсолютную суверенность ее личности и ее физическую неприкосновенность. Но что же я подарю второй женщине? Тоже апельсин? Нет, нельзя. Получится, будто я нивелирую двух таких разных женщин. Но что же тогда?
С этой мыслью я покинул комнату, внизу попросил доставить в наш номер свежее полотенце, а затем, пройдя через холл и открытую стеклянную парадную дверь, вышел из гостиницы. Я шел наугад через парк с цветами, расположенный вместе с гостиницей на холме. Дойдя до конца парка, я уперся в ограду над обрывом. Внизу была шумная улица, на проезжей части было на удивление мало автомобилей, зато очень много цветных автобусов, троллейбусов и трамваев. Было много солнца, но главное — на другой стороне улицы на скамейке сидела моя жена. Она уже заметила меня и махала рукой. Я подумал, что в гостиницу я не вернусь, молоденькой женщине я пошлю апельсин на тарелочке, что послать другой женщине, я еще придумаю, чемодан пусть привезут на такси.
Благо, холм над дорогой высокий — я перелез через ограду, растянул полы пиджака и над автобусами, троллейбусами и трамваями планировал в раскрытые объятия вставшей со скамейки и улыбающейся мне жены.
ФАШИКИ И ЛИБЕРАСТЫ
Уверен, пока я не успел отойти от наркоза после аварии, эти левые твари в тель-авивской больнице «Ихилов» меня клонировали и клона моего воспитали либерастом. Разве нормальный человек, который появился на свет хотя бы даже через кесарево сечение, может стать леваком? Черт дернул меня въехать в столб именно в либерастическом Тель-Авиве, будто мало столбов в других местах. Что «не может быть»? Какая, еханый бабай, «клятва Гиппократа»? Вы им верите? Они сами давно продались и Гиппократа толкнули за тридцать шекелей. Я его сам уже четыре раза видел в новостях — арабесы камни швыряют, а он вместе с ними, орет что-то нашим солдатам, надрывается. Да не Гиппократ, клон мой!
Я по улице иду — на меня, ешкин кот, уже пальцем показывают! Однокашников своих из Таганрога по Иерусалиму водил (приехали глянуть после отмены виз), так эти клоуны на кикар Царфат сгрудились, полиция их теснит на островок, а они из-за плаката «Free Gaza!» мне машут. Мол, иди сюда. У меня даже во рту пересохло. Ей-богу, плюнуть нечем было! Но так может и лучше, что не сплюнул, экскурсанты мои таганрогские в содержание плакатов вчитываться не стали. Мы в классе, вообще, немецкий учили. По- немецки свобода — Freiheit, фрайхайт. Ну и я тоже в объяснения по поводу лозунгов вдаваться не стал, сказал — этот длинный, который больше всех машет, со мной вместе в шестой палате лежал после операции, а те, что рядом с ним — врачи и медсестры, выхаживали его и меня. Мне то что? Только ноги переломало, меня свозить в сральник, и ладно, а у него — серьезная черепно-мозговая травма. Его увозили в специальный кабинет, подолгу с ним разговаривали, проводили «восстановительные» беседы. До сих пор так до конца и не восстановился. Заговаривается. Например, может крикнуть: «Дай!» — и покажет на кого- то другого, мол, ему дай, не мне. Тяжелый случай!
Я своего клона по вечерам часто в Интернете искал. Как увижу, кто пишет, вроде: «Либерманоиды — фашики», — уже знаю, это он. Или: «Как же вы агрессивны и непримиримы под прикрытием анонимности! Интернет освобождает? Internet macht frei. Так, что ли?» Я ему отвечал: «Готовь вазелин, либераст. Когда поимеют тебя муслимы — не так больно будет». Жалко мне его. Все-таки родной ген.
Бывало, найду острую статейку, тут же опускаюсь в комменты — и вот он, вот он, голубчик мой! Сейчас прямо пост прислал: «Девяносто лет назад Джеймс Джойс продемонстрировал с блеском, как содержание передается через форму. Лидер „русской улицы“ опасно приближается к фашизму не тем, ЧТО говорит, а тем, КАК это делает. Говорит-то он — то же, что мы все думаем, но посредством напористого, избегающего оттенков стиля своих речей он обращается к пещерным инстинктам каждого из нас и их высвобождает. Результат — налицо, смотри, например, ниже». И подписался: «Патриот». «Результат — налицо, смотри, например, ниже» — это он про нижерасположенные мои посты, которые я послал под ником «Оригинальный» и в них крыл левотину последними цензурными словами. У меня таких слов много, я, между прочим, тоже Джойса читал, так что не надо мне про пещерные инстинкты, Патриот. Когда такие патриоты есть, то и космополитов не нужно. «Опасно приближается» (еще не там, значит), «мы все так думаем» (ну да, как же!) — это он примазывается, мол, я тоже, в общем-то, из вашенских. Мол, «давайте жить дружно». Клон ты! Хоть и мой. Фантом либерастический, зомбированный тель-авивскими докторами из «Ихилова»! Сейчас я тебе так это и напишу, теми же словами, недолго думая. Только слова «хоть и мой» (про клона), конечно, опущу, а то еще станет разыскивать родственника, нелюдь левацкая. И «нелюдь левацкую» — тоже в пост, с пылу, с жару. Будет тебе доставлен, Джойс Леопольдович Блумклон, мой ответ с множеством эпитетов в одной коммуникационной транзакции.
А через пару часов, уже ответ его всплыл поверх других комментариев. Мне отвечает. Персонально. Понял, что с развитым человеком дело имеет, в стихах пишет. Заодно решил уколоть наших решительных женщин, которые в его адрес еще и не такие ядреные замечания отпускают, например, называют его политическим импотентом и нравственным уродом. Хотите его стишки почитать? Пожалуйста, я не скрываю. Я думаю, чувство юмора и литературные способности у него — от меня, это только направление неверное задали им тель-авивские шуты гороховые.
