черном появляется Марина Влади. То ли охранники, то ли просто сопровождающие подвели ее к гробу, подложили под ноги картоночку. Влади с резиновым лицом наступает на нее, заглядывает в могилу и, как мне показалось, изображает, что плачет. Может, просто плакать-то было уже нечем.
После нее могилу осмотрел Семен Владимирович и сказал нам: «Спасибо, ребята». А за ним подошла все та же группа «специалистов» по рытью ям.
– Почему вы, мать-перемать, кирпичами не выложили?
– Да потому, что этого не надо, – отвечаю совершенно спокойно.
Они продолжают наезжать на меня нецензурными выражениями. Среди них был Золотухин, которого я взял за грудки и приподнял: «Хватит выпендриваться, не на свадьбе». И тут появляется отец Высоцкого. Их сразу как ветром сдуло…»
В. Акелькин: «Очень трудно пробиться к могиле. Над гробом выступает только директор Театра на Таганке Н. Дупак. Очень мало времени, все скомкано, неорганизованно…»
М. Влади: «Я последняя наклоняюсь над тобой, прикасаюсь ко лбу, к губам. Закрывают крышку. Удары молотка звучат в тишине. Гроб опускают в могилу, я бросаю туда белую розу и отворачиваюсь. Теперь надо будет жить без тебя…»
В. Осипов: «После того как все простились с Высоцким, Петя Семенихин, бригадир хоздвора, забивает гроб, подносим к могиле и без сучка без задоринки опускаем. Вот и все…»
Н. Мыриков (замначальника ГУВД Москвы, руководитель штаба по проведению похорон): «Когда могилу засыпали и родственники уехали, мы стали пускать людей к могиле. Целый день – часов восемь подряд – шла вереница людей. И все клали, клали венки – гора из них выросла на два метра от земли…
Похороны прошли без эксцессов. Ни драк, ни антисоветчины. Только несколько человек увезли в больницу с солнечными ударами – день был жаркий…»
Те грандиозные похороны поразили своим размахом всех участвовавших в них и наблюдавших за ними со стороны. Ю. Любимов, например, с дрожью в голосе признался, что эти похороны заставили его по- иному взглянуть на москвичей, не побоявшихся в таком количестве прийти на Таганку. Можно смело сказать, что своим присутствием на похоронах любимого поэта москвичи бросали прямой вызов одряхлевшей и вконец утратившей последние остатки народного доверия власти.
Российская история знавала не одни такие похороны. В книге Н. Эйдельмана «Грань веков» читаем строки о похоронах опального полководца Александра Суворова: «В камер-фурьерском журнале 9 мая 1800 года не отмечалось какой-либо почести, отданной царем умершему полководцу. Меж тем похороны генералиссимуса всколыхнули национальные чувства. Греч, которому в этом случае можно верить, вспоминает, как 14-летним мальчиком поехал с отцом, чтобы проститься с Суворовым: «Мы не могли добраться до его дома. Все улицы были загромождены экипажами и народом. Не правительство, а Россия оплакивала Суворова… Я видел похороны Суворова из дома на Невском проспекте, принадлежавшем потом Д. Е. Бенардаки… За гробом шли три жалких гарнизонных баталиона. Гвардию не нарядили под предлогом усталости солдат после парада. Зато народ всех сословий наполнял все улицы, по которым везли тело, и воздавал честь великому гению России.
А. С. Шишков помнил, как многие, опасаясь царской немилости, не осмелились попрощаться с Суворовым, – и тем удивительнее, что все улицы, по которым его везли, усеяны были людьми. Все балконы и даже крыши домов заполнены печальными и плачущими зрителями…
Это были первые в новой русской истории похороны, имевшие подобный смысл: отсюда начинается серия особых прощаний русского общества с лучшими своими людьми (Пушкин, Добролюбов, Тургенев, Толстой…) – похороны, превращающиеся в оппозиционные демонстрации, выражение чувств личного, национального, политического достоинства. Павел, казалось бы, столь щепетильный к вопросам чести, национальной славы, совершенно не замечает, не хочет замечать того, что выражают петербургские проводы Суворова: той степени национальной просвещенной зрелости, которой достигло русское общество…
Может создаться впечатление, будто мы завышаем общественный, исторический смысл этого события: обычно при анализе его подчеркивается тема обиды, массового сочувствия полководцу, но, пожалуй, почти не замечается новый – уже характерный для XIX века – тип общественного, хотя и еще весьма ограниченного протеста. Если бы в России 1800 года существовало последовательное, развивающееся освободительное движение, то подобные похороны полководца вошли бы в предание, в традицию, «сагу» этой борьбы (как будет, например, с громкими, преддекабристскими похоронами Чернова в 1825 году, общественным сочувствием опальному Ермолову). Но русское общество в последний год XVIII века еще не совсем понимает, сколь оно созрело: субъективно оно только выражает свое отношение к важному историческому факту, но объективно высказывается уже насчет общих, существенных проблем своей судьбы…»
Подобно Павлу, и Леонид Брежнев из крымского далека не хотел замечать, что выражают московские проводы Владимира Высоцкого. А ведь они были предтечей будущих потрясений России – горбачевской перестройки.
Тем временем поток скорбящих людей не переставая шел на Ваганьковское кладбище, к свежей могиле Высоцкого. А. Утевский, вспоминая те дни, писал: «Мы с женой отдыхали у ее родителей в деревне, когда погиб Володя. Я ничего не знал: радио, телевидение, газеты о том молчали. В полном неведении я вернулся в Москву, где три дня назад состоялись похороны.
В тот же день, к вечеру, поехал на Ваганьковское кладбище. Поразили горы цветов и людская толпа. Мне хотелось побыть одному, попрощаться с Володей, но переждать не удалось – люди все шли и шли…»
И вновь – отклики западной прессы. «Нью-Йорк таймс» 29 июля помещает на своих страницах статью того же К. Уитни под названием «Советская полиция вмешивается, когда тысячи людей волнуются на похоронах барда». В ней сообщалось:
«Москва, 28 июля. Тысячи молодых русских насмехались, свистели и кричали: «Позор, позор, позор!» – сегодня, когда конная полиция пыталась рассеять их на похоронах Владимира Высоцкого, барда и актера.
За несколько часов до начала в 1 час дня панихиды в авангардистском Театре на Таганке, где 42- летний актер работал до своей смерти от сердечного приступа, в четверг площадь перед зданием начала заполняться скорбящими людьми, несшими цветы, чтобы отдать дань памяти.
Два часа спустя, когда открытый гроб был вынесен, возбужденная толпа, в который раз, по мнению эмоциональных участников, от 10 000 до 30 000 человек, ринулась на полицейские кордоны, чтобы добраться до театра, где в окне была выставлена фотография в черной рамке.
Толпа бросла букеты через полицейских, часть сил безопасности, присланных на Олимпиаду, направили своих лошадей на толпу. Мегафоны призывали людей очистить площадь для транспорта. Среди криков, мяуканья и свиста в толпе вздымались сжатые кулаки и крики в унисон: «Позор!»
20-летний юноша, который гордо показывал свои шрамы и царапины после того, как все было кончено, сказал: «Полиция обесчестила память человека».
Пожилая женщина наставляла его: «Толпа может быть опасной. Полиция всего лишь делала свое дело».
Необычная сцена, имеющая не много аналогий в современной советской истории, была яркой демонстрацией силы слова в этой стране. Но толпа пришла еще и для того, чтобы почтить г. Высоцкого как человека, проведшего некоторое время в сталинском лагере в юности, а позднее он обнажал темные стороны жизни как актер и поэт. Одной из величайших ролей его был «Гамлет» в переводе Бориса Пастернака.
Г. Высоцкий был как популярной звездой кино, так и звездой сцены. На дружеских встречах, после нескольких рюмок, он пел баллады, которые сделали его легендарной подпольной фигурой…
Не только недовольная молодежь пришла оплакивать г. Высоцкого. Все актеры Театра на Таганке, другие известные режиссеры, как, например, Олег Ефремов из Московского художественного театра, писатели и журналисты присутствовали на панихиде.
Со вдовой актера, французской актрисой Мариной Влади, они сопровождали его гроб на Ваганьковское кладбище, где также похоронен поэт Сергей Есенин. На кладбище были аналогичные сцены, как сказали некоторые из присутствующих. Эту сцену видели лишь несколько человек из тысячи иностранцев,
