новое, углубленное понимание авторства в XX в. диалогически-амбивалентно обогащает «индивидуалистически-субъективистический» предрассудок автора. «Чтобы исследовать автора, — писал Л. Шпитцер, — с точки зрения стилистической (как, впрочем, и с биологической, критической и т. д.) нужно его любить. «Делай то, что тебе доставляет радость» или, выражаясь языком Рабле: «Делай, что хочешь» («Fais се que voudras»)» (См.: Шпитцер Л. Словесное искусство и наука о языке. Цит. изд., с. 218). Идея автора совпадает для Шпитцера, теоретически и практически, с одной стороны, с идеей филологии (с ее вне- или ино-научной предпосылкой «любви» к документальному свидетельству-«тексту»), с другой стороны, принцип авторства совпадает с конкретностью «языкового бытия» филологической науки — того, что лучше и больше умерщв-ляюще формализующих элементов научности в гуманитарии, в известном смысле отчуждающих ее от нее же самой в современном процессе «тотального онаучнивания мира» (Г.-Г. Гадамер): «Для филолога существует не только то, что документально засвидетельствовано, но прежде всего то, что документально засвидетельствовано — благоговейное отношение к тексту (die Andacht zum Text) все еще важнее, чем «интеллектуальное» отношение («Dacht») к нему. Языковое бытие сопротивляется всякому научному упорядочиванию, транцендирует его, как сама жизнь» (см.: SpitzerL. Stilstudien: I. Sprachstile. München: Max Hueber Verlag, 1928, S. XI. Выделено в тексте — B.M.). Радикальный ответ М.М.Б. на этот вызов филологии интеллектуализму и сциентизму включает как полное признание относительной правоты филологической реакции против «всех теоретиков культуры» (all cultural theorizers), как выражался поздний Л. Шпитцер (включая сюда, между прочим, и теоретиков литературы), так и позитивное восполнение этой (в основном негативной) реакции, в соединении с критикой фил алогизма и позитивизма; последние, отталкиваясь — в духе «материальной эстетики» — от философского подхода, заимствуют неосознанно именно старый, преодолеваемый современной философией «теоретизм», только, конечно, уже не традиционный теоретизм большого стиля, а маленький и идеологический (превращенный).
В МФЯ сделан, при характеристике школы Фосслера, важный акцент на «пограничном» характере осуществлявшихся ею исследований — обогащающее восполнение «строгой науки» вообще и категории «автора» в частности и в особенности в бахтинском диалогизме идет, по- видимому, в этом направлении. «Очень часто можно услышать обвинение Фосслера и фосслерианцев в том, что они занимаются больше вопросами стилистики, чем лингвистикой в строгом смысле слова. В действительности школа Фосслера интересуется вопросами пограничными, поняв их методологическое и эвристическое значение, и в этом мы усматриваем огромные преимущества этой школы» (МФЯ, 148, прим. I. Выделено нами. — В.М.). Преимущества, очевидно, прежде всего перед «абстрактным объективизмом» с его специфической «научностью». Только на границах научных областей — а не внутри лингвистики «в строгом смысле слова» — возможно, по мысли М.М.Б., выделить и осмыслить автора любого высказывания, произведения. Но чем внутренне мотивировано и на что существенно опирается всякое серьезное, значительное авторство? Чем отличается оно — будучи конкретно-индивидуальным, личным авторством — от субъективного произвола? Какова та объективная социально-историческая реальность, которая вообще позволяет чему-то вполне уникальному, по-настоящему новому сотворенным войти и в творческое сознание автора, и в «сплошность», по терминологии раннего М.М.Б., «единого и единственного события бытия»? По мысли М.М.Б., «лингвистический формализм» во всех своих вариантах (даже таких утонченных, как исследования фосслерианцев) ограничивается анализом индивидуально-субъективистски понятого «приема», который превращает творчество — в искусстве и в жизни — скорее в «игралище индивидуального вкуса» (там же), эту эпигонскую радикализацию мифологемы «гения», гротескно- комически-жутким повторением которой оказывается, по саморазоблачительной формуле Раскольникова у Достоевского, какая-нибудь «вошь эстетическая».
Поэтому для М.М.Б. при оценке, в частности, Л. Шпитцера важен не философюкий принцип индивидуалистического субъективизма сам по себе, а все то, что скорее выводит за теоретические пределы принципа. Эти продуктивные моменты, в которых М.М.Б. находит подтверждение или опору в ходе разработки своего собственного подхода к литературно-эстетическим и лингвистическим проблемам, в основном и зафиксированы в выписках из «Итальянского разговорного языка» Л. Шпитцера.
Перевод фрагментов сопровождается примечаниями переводчика к отдельным местам текста.
Примечания к переводу из Шпитцера
А абстрактная социальность, 171
авантюра, 406
авантюрность, 217; 269; 273; 359; 397
авантюрный
— авантюрная новелла, 362
— авантюрно-фантастический роман, 403
— авантюрная фабула, 387
— авантюрный герой, 72; 74
— авантюрный материал, 74
— авантюрный мир, 74
— авантюрный роман, 72–74; 222; 271; 276; 363; 403; 408
— авантюрный сюжет, 72; 74; 75
автобиографичность, 216; 219; 245; 247; 251; 265; 273; 277; 311; 422
автобиография, 93; 96
автор, 11; 33; 45; 50; 58; 61; 68; 70; 85; 86; 90; 92; 154; 175; 221; 227; 266; 267; 310; 338; 363
— автор-монологист, 101
— дух автора, 34
— интенция автора, 47; 83
— кругозор автора, 24; 44
— лирика автора, 77
— мир автора, 33
— позиция автора, 6 3
— последняя инстанция автора, 85
— рассказ от автора, 101
— слово автора, 53; 83
авторитетный образ человека, 68
авторский
— авторская идеология, 63; 64
— авторская идея, 62; 69
— авторская интенция, 47; 63; 84–88; 90; 94; 95; 101; 102; 172; 175
— авторская исповедь, 224
— авторская позиция, 177
— авторская речь, 64; 92; 94
— авторская точка зрения, 177
— авторский голос, 175; 208
— авторский замысел, 19; 48; 56; 64; 154
— авторский контекст, 84
— авторский кругозор, 46; 48
— авторский мир, 46; 48; 70
— авторское мировоззрение, 62
