художественный смысл, а у Северянина его нет. Его нововведения очень поверхностны и эстетически не продуманы.
Строфика у Северянина обычная. Вообще у него деструкция старых форм, и деструкция даже не смела и не оригинальна.
Герой Северянина принадлежит к верхам. Конечно, он смахивает на лакея из хорошего ресторана, но сам Северянин этого не знал.
Основная тема поэзии Северянина — эротическая. Нового у него здесь мало; ново лишь то, что он не боится пошлости. По его мнению, быть искренним — это не бояться пошлости. У него — затасканная пошлая нежность городской песни, сдобренная интимной ресторанной примесью.
Есть у Северянина и тема своей гениальности. Есть она и у Брюсова, но там она выражена в приемлемой форме: «Ме eum esse». У Северянина эта тема разработана очень примитивно. Встречаются у него и культурно-философские темы, но они очень слабы.
Поэзия Северянина настолько слаба даже технически, что его успех — лишь печальное недоразумение, которое можно объяснить отсутствием художественно воспитанных читателей. Поэзия может претить, может быть противна, но во всяком случае она должна быть интересна{299}.
Лучшие работы о Северянине — Гумилева и Садовского{300} .
Хлебников
Хлебников оказал большое влияние на современную ему поэзию. Основная проблема, которую он решал в своем творчестве — проблема слова. Понята она была буквально: он имел дело только с лингвистической стороной слова{301}. Лингвисты не берут слово как действующую силу — социальную, этическую, познавательную; от функции слова в культуре они отрекаются. Хлебников один из первых стал ориентировать поэзию на лингвистику. Поэтому у него только один критерий — грамматический; и его формальные достижения лежат в этой области. Символисты также внесли новое в слово, но для них новое — это отражение в слове культурных достижений. Хлебников брал лишь внешние, лингвистические стороны слова; понимая слово по-новому, он на первый план выносил его звуковую сторону и связанную с ней эмоцию. Он считал, что эмоция, связанная со смыслом слова, не эстетична, так как основана на жизненном восприятии. Эстетична эмоция лишь в том случае, если она связана со звуком слова. Задача поэта создавать такое слово, которое довлеет себе, связывается с эмоцией, минуя смысл. Это знали и символисты, но они говорили, что лишь ряд слов в своем звучании в строке вызывает самостоятельную эмоцию. Хлебников же настаивал на том, что каждое слово может создавать эмоциональное впечатление. Для его осуществления лучше всего создавать новые слова на особом звучании. Эту проблему он и пытался решить в своем творчестве. Но его новые слова не очень оригинальны и, в конце концов, напоминают старые. Каждое слово Хлебникова напоминает настоящее слово и вызывает эмоцию зыбкую как воспоминание созвучного смыслового образа. Его слово не освободилось от смысла, потому что когда-то и где-то было мотивировано не эстетически, а смыслом. В эстетике существует проблема: могут ли вообще звуки языка иметь непосредственное эмоциональное значение или так или иначе звук носит воспоминание, пусть смутное, о смысле слова? Вообще это вопрос спорный, но бесспорно, что роль звучания в поэзии велика. У Хлебникова новые слова создаются как воспоминание о каких-то старых словах. И по-своему его поэзия очень талантлива, хотя, может быть, назвать эту поэзию истинной нельзя. Ему с тактом удается создать словавоспоминания и сжать в одном слове воспоминание о нескольких близких по эмоциональному значению словах.
В слове имеется бесконечная потенциальная возможность разных сторон и оттенков. Языковое сознание каждого определенного времени фактически реализует лишь ничтожную сторону слова.
Поэтому, ничего не видоизменяя, можно создавать в нем совершенно новое. Гениальный поэт вносит в свои произведения новые слова путем переноса в них уже существовавших моментов, но ставших из актуальных потенциальными. Так понимали свою задачу символисты. Хлебников пошел по другому пути: создал слова с новым звучанием, вызывающим определенные воспоминания. Так, в словах «О, лебедиво! О, озари!» звучат как далекое воспоминание слова «О, озеро! О, заря!» Часто у него встречаются и более грубые образования: новые слова создаются из обычных корней: достоевскиймо, пушкиноты{302}. Здесь тоже возникает какое-то воспоминание, но прообраз дан прямо, грубо, тогда как в первом случае он тонок.
Что касается синтаксиса и морфологии, то новое Хлебников здесь не создает; он склоняет, спрягает и т. д. Новую звуковую плоть он создает в пределах тех же морфеме. Его творчество сводится к старым морфологическим и синтаксическим формам, новое значение приобретают лишь звуки{303}. В противоположность Хлебникову символисты, работая теми же самыми словами, но в пределах иного синтаксиса, создавали новые аналитические и синтетические формы{304}.
О тематике у Хлебникова в строгом смысле говорить нельзя: ее замещает словесный жест. Жест предметом) не осмыслен; он имеет какой-то смысл, но очень эмоциональный и беспредметный. Вундт в определении происхождения языка говорит, что первоначально звук сопровождался жестом, что звук есть лишь результат мимической способности наших произносительных органов; лишь потом он становится целью. Первоначально слово является спутником какой-то жестикуляции, которая не определяется предметом, а есть лишь отзвук на предмет; и этот отзвук — во мне. Жест беспредметен в самом лучшем смысле. Поэтому слово — не этикетка на предмете, а выражение моей самости. И Хлебников утверждал, что, как жест беспредметен, так и слово должно быть беспредметно. Это и сказалось в его поэзии. Заглавия в его произведениях есть: например, «Полдень»; но о полдне здесь нет и речи; есть лишь самовитость, жест поэта. В поэзии полдень — это то, что выражает повод к нему, тема низведена до повода{305}.
Виктор Шкловский писал, что у футуристов впервые воскресло слово. Все то, что скоплялось вокруг слова нелитературное, отошло. Старые критики брали в слове лишь его культурное окружение. Теперь же слово становится беспредметным, обнажается. Мы начинаем ощущать все морфологические и синтаксические стороны слова, которые раньше затемнялись смыслом. Футуристы заставляют почувствовать слово, воскрешают его{306}.
Итак, у футуристов и у его главного представителя Хлебникова чисто формальное новаторство. Они развили не культурную функцию слова, а лишь лингвистическую. И в этом мы видим их узость.
Маяковский
Маяковский — видный представитель футуризма. Он также создает новые слова, но пытается как-то их оправдать в существующем языке.
Основная структура лексики Маяковского — городская. Он хочет быть поэтом улицы. В каждом языке существуют различные пласты. Особенно развиты разные наречия во Франции, но они существуют во всех языках, существуют и в России. Маяковский более всех своих соратников изучил эти наречия и ввел их в поэзию. Правда, отдельные слова, обороты, куски у него имеются из разных организмов, но они получили объединение в новом языке — в языке люмпен-пролетариата. В этом бросили обвинение Маяковскому марксисты, так как они менее всего основываются на люмпен-пролетариате. Но рядом с жаргонами у Маяковского встречаются и изысканно-культурные, даже иностранные слова. Так что говор городских низов у него выдержан не во всем языке, а лишь в основной его ориентации. Для классиков лексическая чистота была необходима. Принцип лексической чистоты в прозе отменили лишь натуралисты. Символисты по существу тоже не подвергли язык смешению. Так, язык Сологуба стилистически однороден: он лишь сочетал два пласта — модернизованный и мифологический. Впервые нарушили лексическую чистоту
