Здесь, в нескольких десятках строк, как и во всех затронутых в этой книге проблемах, я не могу развить тему, которая требует специальной книги. Моя цель — только привлечь внимание…
64
Что есть ребенок как духовная организация, отличная от нашей? Каковы его черты, потребности, какие в нем скрываются незамеченные возможности? Что есть эта половина человечества, живущая вместе с нами и рядом с нами в трагическом раздвоении? Мы навязываем ей бремя обязанностей завтрашнего человека, не давая ни одного из прав человека, живущего сегодня.
Если разделить человечество на взрослых и детей, а жизнь — на детство и взрослость, то окажется, что дети и детство — это очень большая часть человечества и жизни. Только занятые своими заботами, своей борьбой, мы не замечаем его, как не замечали раньше женщину, мужика, порабощенные племена и народы. Мы устроились так, чтобы дети как можно меньше мешали нам, чтобы они как можно меньше понимали, что мы есть на самом деле и чем на самом деле занимаемся.
В одном парижском детском доме я видел двойные перила: высокие - для взрослых, низкие — для детей. Помимо этого изобретательский гений исчерпал себя в школьной парте. Этого мало, очень мало. Взгляните — убогие детские площадки, щербатая кружка на заржавевшей цепи у колодца — и это в парках богатейших столиц Европы!
Где дома и сады, мастерские и опытные поля, орудия труда и познания для детей, людей завтра? Еще одно окно, еще один коридорчик, отделяющий класс от сортира, — все, что дала архитектура; еще одна лошадь из папье-маше и жестяная сабелька — все, что дала промышленность; лубочные картинки на стенах и вышивка — немного; сказка — но это не мы ее придумали.
На наших глазах из наложницы вырос человек. Столетиями играла женщина силой навязанную ей роль, лепила образ, созданный самодурством и эгоизмом мужчины, который не желал видеть в ней труженицу, как сегодня не видим труженика в ребенке.
Ребенок еще не выступил в свою защиту, он еще послушен нам.
Ребенок — сто масок, сто ролей одаренного актера. Он один — с матерью, другой — с отцом, бабушкой, дедом, разный — со строгим и добрым учителем, на кухне и среди ровесников, не одинаково ведет себя в среде зажиточных и нуждающихся, в будничной и праздничной одежде. Наивный и хитрый, послушный и высокомерный, добрый и мстительный, благовоспитанный и проказливый, он так умеет спрятаться до поры до времени, так затаиться в себе, что с успехом вводит нас в обман и ловко пользуется нашими заблуждениями в своих целях.
В области инстинктов ему недостает только одного, да и тот есть, только нечеток, как туманность эротических предчувствий.
В области чувств он превосходит нас, потому что не знает тормозов.
В области интеллекта по меньшей мере равен нам.
У него есть все. Ему только не хватает опыта.
Поэтому взрослый так часто бывает ребенком, а ребенок — взрослым человеком.
Вся разница в том, что он не зарабатывает себе на хлеб, что, будучи у нас на содержании, он вынужден подчиняться нашим требованиям.
Детские дома уже меньше похожи на казармы и монастыри; они почти больницы. Здесь есть гигиена, но нет улыбки, радости, неожиданностей, проказ. Здесь все серьезно, если не сурово, только по-другому, не так, как раньше. Их не заметила еще архитектура; нет «стиля ребенка». Взрослый фасад здания, взрослые пропорции, старческий холод деталей. Французы говорят, что Наполеон колокол монастырского воспитания заменил барабаном — это верно; добавлю к этому, что над духом современного воспитания тяготеет фабричный гудок.
65
Ребенок неопытен.
Приведу пример и попробую объяснить.
— Я скажу маме на ушко.
И, обнимая мать за шею, говорит таинственно:
— Мамочка, спроси доктора, можно ли мне съесть булочку (конфетку, компот).
При этом он часто смотрит на врача, кокетливо улыбается ему, чтобы подкупить, выудить разрешение.
Старшие дети говорят на ухо шепотом, младшие — обычным голосом…
В один прекрасный день окружающие признали ребенка достаточно взрослым для нравоучения:
— Есть желания, которые нельзя произносить вслух. Они бывают двух видов: одни нельзя иметь вовсе, а уж если они появились, то этого надо стыдиться; другие иметь допустимо, но говорить о них можно только среди своих.
Некрасиво приставать к взрослым, некрасиво, съев конфету, просить еще одну. Иногда вообще некрасиво просить конфетку; надо подождать, пока дадут.
Некрасиво делать в штанишки и некрасиво говорить «хочу по-маленькому», все будут смеяться. Чтобы не смеялись, нужно сказать на ухо.
Иногда некрасиво громко задавать вопросы.
— Почему у того дяди нет волос?
Дядя смеялся, все смеялись. Спрашивать об этом можно, но тоже на ушко.
Ребенок не сразу понимает, что на ушко говорят для того, чтобы услышал только один человек, поэтому он говорит на ушко, но громко.
— Хочу по-маленькому, хочу пирожное.
Даже если он говорит тихо, то все равно не понимает: зачем скрывать то, о чем присутствующие и так узнают от мамы?
Чужих ни о чем нельзя просить, тогда почему же можно громко просить доктора?
— Почему у этой собачки такие длинные уши? — спрашивает ребенок самым тихим шепотом.
И снова смех. Оказывается, об этом можно спросить громко, потому что собачка не обидится. А вот спрашивать громко, почему у этой девочки такое некрасивое платье, нехорошо. Но ведь ее платье тоже не обидится.
Как же объяснить ребенку, сколько во всем этом обывательской взрослой фальши? Как потом объяснить ему, почему говорить на ухо вообще-то некрасиво?
66
Ребенок неопытен.
Он смотрит на тебя с интересом, жадно слушает твои слова, верит им.
— Это яблочко, тетя, цветочек, коровка, — верит.
— Это красиво, вкусно, хорошо, — верит.
— Это некрасиво, не трогай, нельзя, — верит.
— Дай поцелую, поклонись, скажи спасибо, — верит.
Ребенок ударился: дай мама поцелует, вот уже и не больно.
Он улыбается сквозь слезы: мама поцеловала — уже не больно.
Ударившись, он бежит за своим лекарством, за поцелуем.
Верит.
