каких-нибудь приключениях, о войне. Таких людей мы любим.
Мама позволила мне пойти на пожар. Надо торопиться, а то пожарные проедут, и тогда мне пожара не найти.
— Только сейчас же возвращайся!
Кто знает, что это значит: „Сейчас же возвращайся!“
Никогда не угадаешь, что тебя ожидает.
Вдруг мама еще что-нибудь добавит или Иренка привяжется. А потому я хвать шапку — и был таков. Скачу через четыре ступеньки. Когда спускаешься таким манером, надо крепко держаться за перила. Бывает, что и занозу всадишь. Но ничего не поделаешь, приходится рисковать.
Один мальчишка сказал мне, где горит. Недалеко. Керосиновая лавка. Говорят, что в подвале бензин. Если вспыхнет, весь дом взлетит на воздух. Полицейские разгоняют народ. Сверкают каски пожарных.
Как красив пожар… И как благородна борьба с огнем…
Я то тут постою, то там, смотрю на пожар, а сам все думаю, что пора домой, — еще только одну минутку постою… Но не остаться до конца невозможно, хоть и знаю, что накажут.
Говорят, сейчас приедет скорая помощь: женщина одна обгорела. Огня уже не видно, только дым…
Пожалуй, я не буду дожидаться скорой помощи. И так не протиснуться…
А тут опять поднимается вверх столб огня. Пожарник подает на второй этаж новый шланг.
„Вот как пустит воду, так и пойду…“
А может быть, дом теперь рухнет?.. Уже даже хочется, чтобы поскорее все кончилось.
Полиция нас отогнала. И опять плохо видно. И я хочу уходить. А тут говорят, что у пожарников что-то испортилось и приедет новая команда.
Я вижу Фелека, и Бронека, и Гаезского… Поскорее бы погасили. Но никто не отходит, а раз они стоят, одному уходить как-то досадно.
Прибегаю домой, а мама говорит:
— Нечего сказать — сейчас же!
Я жду, может, спросит, где горело. Но мама вышла из комнаты. Снова сажусь за уроки.
Подходит Ирена: — Где ты был?
Я говорю: „Уйди“, потому что только что прочел задачу и не очень-то понимаю, как ее решать. А Ирена стоит. Тогда я говорю:
— Я был там, где горело. Ну, уходи! — Что горело?
Ведь все равно не поймет. Но я терпеливый. Я говорю: — Горела керосиновая лавка. — Почему?
— Потому что у тебя нос сопливый. Пойди утрись! Она застыдилась и отошла. Мне ее жалко. Зачем я так грубо сказал? Уже второй раз сегодня: утром Манеку, а теперь ей. Я говорю:
— Пойди сюда, расскажу.
А она уже ушла. Наверное, обиделась. И я снова читаю задачу, пото-му что завтра первый урок арифметика. А Ирена снова здесь:
— Я уже нос вытерла. Я ничего не отвечаю.
Она стоит и говорит тихо-тихо, будто сама себе: — У меня теперь чистый нос. И штанишек не видно. Покорно так, боится, что я рассержусь.
Ну что? Пожалуй, придется ей рассказать? И я рассказываю. Она, конечно, ничего не понимает. Про все спрашивает: „Почему?“ Почему вода, почему шланги, почему пожарники, какой бензин, живой ли, большой ли?
Маленькая, не понимает. Я ведь тоже ничего не знал. — Погоди, я тебе сейчас нарисую.
Нарисовал пожарного в каске, шланг, — все ей объяснил. Если бы не мы, эти малыши ничего бы не знали. Они все узнают от нас. Мы — от старших, а они — от нас. Я не знаю, что еще сказать, и говорю:
— Повтори!
— В лавке загорелась вода. Приехала полиция и разгоняла. И был огонь, и был пожар.
Она думает, что огонь и пожар это разные вещи.
— Пожар сделался от огня.
И опять у нее под носом мокро, но я уже ничего не говорю. Пускай. Все равно задачи не сделаю. Стал учить вслух стихи, а Ирена слушала.
Вернулась мама, и я пошел во двор на каток: там большую такую площадку ребята ногами раскатали. Я уже умею кружиться и ездить задом наперед. Хочу научиться приседать на одной ноге. Четыре раза упал. Ушибся немного.
Когда я ложился спать, мне было грустно…
Еще тоскливее, чем когда был взрослым.
Тоска и одиночество, и жажда приключений…
Лучше бы родиться в жарких странах, где есть львы, людоеды и финики…
Почему люди всегда живут так скученно? Столько на св-ете пустого места, а в городе тесно…
Эх, пожить бы среди эскимосов, или с неграми, или с индейцами…
Как красив, должно быть, пожар в степи…
Или хотя бы сад у каждого был перед домом! Посадили бы цветы на клумбах, поливали бы…
И опять я думаю о Пятнашке.
Что я скажу Бончкевичу?
Потому что мне уже даже и расхотелось щенка брать. Возня с ним. Еще разозлюсь на него и побью. И станет жалта. И дворник его отовсюду будет гонять, и ребята во дворе. Слишком большая ответственность заботиться о живом существе.
Если Бончкевич хочет, пусть оставляет его у себя.
Любовь
У нас были гости. Мама надела платье, которое изъели столь. Но было незаметно, потому что тетя хорошо переделала. Били именины, и все танцевали. Началось все вечером, а когда кончилось, я не знаю, потому что я спал у Кароля.
И была Марыня из Вильно. И я с ней танцевал. Это дядя Петр велел мне танцевать. А я совсем не хотел. А дядя Петр сказал:
— Так вот катай ты кавалер! Барышня к тебе из Вильно приехала, а ты с ней танцевать не хочешь?
Я смутился и убежал на лестницу. Как можно так говорить? Разве она ко мне приехала? Может быть, ей это неприятно. Но дядя поймал меня и поднял к потолку, а я вырываюсь и ногами в воздухе болтаю. Дядя даже запыхался, а все не отпускает. Я страшно разозлился, потому что сконфузился еще больше. А он поставил меня на пол и говорят:
— Танцуй!
И отец говорит:
— Ну, не будь размазней, танцуй, она ведъ гостья!
Из Вильно.
Я стою и не знаю, что делать, потому что мне хочется убежать. И боюсь, что дядя опять меня сцапает и начнет тормошить. Поэтому я только незаметно поправляю куртку, смотрю, не отстегнулась ли пуговица, не порвалось ли где-нибудь.
А Марыня посмотрела на меня и говорит:
— Ты не стесняйся, я тоже не очень-то умею.
И первая подходит. И берет меня за руку. А у нее голубая лента, большущий такой бант сбоку завязан.
— Ну, пойдем попробуем.
Я взглянул со злостью на дядю, а он смеется. И все расступились, только мы вдвоем стоим. И отец. Я знаю, что если не послушаюсь, то отец рассердится, а может, и спать погонит. Ничего мне не оставалось делать.
Я стал с ней кружиться. В голове у меня шумит, потому что поздно И Я пил пиво. Я ей говорю:
— Ну, хватит. А они кричат:
— Еще!
