А наши, как назло, из мягкого дерева. Забудешь, ударишь о парту — и сразу остается зазубрина.
Сколько у нас разных вещей пропадает, а мы ничего не говорим.
Если пожалуешься, учительница скажет:
— А ты следи!
Но ведь во время перемены нельзя оставаться в классе, да и вообще разве можно все время следить?
Теперь у меня есть злотый.
Видно, судьба.
Я куплю открытку для Марыни. Отдам Бончкевичу десять грошей и возьму Пятнашку. Куплю линейку, чтобы была про запас. Может быть, шнурки для ботинок купить? Чтобы, когда порвутся, мама не ругала. Может, Манеку что-нибудь надо?..
Хорошо бы в кино сходить, но как? Пойти одному и скрыть от Ма-нека? А сказать, что был, Манеку будет обидно.
Злотый — это как будто много. А как начнешь подсчитывать, видишь, что и злотого не хватает.
Мы отправились с Манеком искать красивую открытку. Ангел у нее есть, незабудки она сама мне прислала. На одной был нарисован мальчик с девочкой, но эту я взять постеснялся, потому что получается как бы она и я.
Было бы куда легче выбрать, если б можно было войти в магазин.
А входить неприятно. Смотрят, как бы ты чего не стянул, не помял, не заапачкал. Торопят. Не любят, чтобы ребята все рассматривали. Говорят: — Ну, скорее! Видно, что хотят, чтобы ты ушел.
Потому что у детей только гроши, на детях много не заработаешь.
Взрослый тоже не сразу покупает, Взрослому позволят просмотреть все альбомы. Потому что если он сегодня купит открытку, то завтра, может быть, придет опять и купит еще что-нибудь. А с нас что толку? Гроши да гроши.
Я сразу отдал долг Бончкевичу.
Пока у меня не было денег, я даже не смел спросить его о Пятнашке.
— Вот тебе десять грошей, которые ты мне тогда одолжил на молоко.
— Я ведь сказал, что прощаю тебе долг.
— Не хочу. Что поделывает Пятнашка?
— Как — что поделывает?
Он что-то не отвечает. Может, родители не позволили ему держать собаку? А может, сам выгнал?
— А он у тебя?
— А где ж ему быть, раз ты его бросил?
— Я его не бросил, я тебе отдал!
— А если бы я не взял?
— Тогда, может быть, кто другой взял бы.
— Думаешь, родители так сразу и позволят взять собаку? Я злюсь, что он так важничает. Говорю:
— А почему бы и не позволить?
— Твои ведь не позволили?
— Да я у них и не спрашивал!
Я завидую, что все ему так легко. Ведь я веду одинокую жизнь, а собака — друг человека.
Я знаю, зависть нехорошее чувство. Но как не завидовать, если мальчишке так повезло, а он даже ценить этого не умеет?
И мне любопытно — узнал бы меня Пятнашка? Поэтому я проглатываю обиду и говорю:
— А можно мне на него посмотреть?
— Ладно уж, приходи, покажу…
— А дашь мне его домой? На один день?
— Ишь, сразу всего захотел. Мой, так мой. Да он уж и не пойдет за тобой!
— А ты почем знаешь? Может, и пойдет!
— Он уж ко мне привык.
— Ну и держи его!
— Ну и буду держать!
Я отхожу. Что с ним разговаривать? Все равно не поймет.
Теперь у меня только один Манек остался.
С ним мы все время вместе.
Утром встречаемся и вместе идем в школу.
На перемене вместе.
И вместе возвращаемся домой.
Один он у меня остался.
А может, грешно так думать?
У меня ведь есть отец, мама, Иренка.
Я забыл еще, что мы тогда, когда она прощаться приходила, сдували со стола колесико. Лежало там колесико — то ли от часов, то ли еще от чего-то.
И Марыня сказала:
— Кто сильней дунет?
Ну, и она дула в одну сторону, а я — в другую.
Иренке мы тоже позволили дунуть два раза на колесико.
Серые деньки.
Уже у второго ученика шапка пропала.
Поднялся целый скандал.
Хуже всего обстоит дело во втором классе. Там пропадают книжки и тетрадки.
Решили устроить обыск.
Учителя говорят, что это позор для всей школы. Каждый перечисляет, что у него пропало, а учительница записывает.
У меня ничего не взяли. Был у меня, правда, кусочек резинки, с четвертушку. На неделю бы еще хватило. Она пропала. Может, в школе, может, на улице, а может, и дома куда завалилась.
А некоторые, как начали диктовать, так получалось, будто во всей школе одни воры. Называли все: кто что потерял или подарил и забыл. Учительница еле поспевала писать.
Наверное, кое-кто и врал. Потому что Панцевич спросил меня: — Почему ты не сказал, что у тебя что-нибудь пропало? Может, школа оплатит.
А ведь это хуже воровства — требовать, чтобы тебе отдали то, чего никто у тебя не брал.
— Ну, есть, конечно, ученики, у которых много чего пропадает. Бросит где попало, а потом не знает, где искать. Или даст кому-вибудь к забудет.
Нам чаще, чем взрослым, приходится брать в долг друг у друга. В школе велят что-нибудь принести, а дома не дают. Как тут быть?
А хуже всего, когда тебе не верят. Взрослому, если он человек честный, все доверяют, а ребенок всегда под подозрением. — Мне надо денег на картон. — Опять на картон? Ведь ты недавно покупал! Как это обидно! Что, я этот картон ем, что ли?
Мы теряем деньги, забываем, куда положили, — это правда. Но у взрослых есть большие карманы и столы с выдвижными ящиками. Хо-дят взрослые медленно, не играют, не бегают. И все-таки они тоже теряют вещи и забывают, где что лежит. Когда ты все помнишь, ничего Р теряешь, этого никто не замечает. Но чуть что пропало, сразу скандал. В театрах есть гардеробщики, и одежда выдается по номеркам. Как тут чему-ниоудь пропасть?
А в школе каждый сам вешает пальто и шапку, и сам их берег. Да еще второпях. Триста учеников повесят пальто аккуратно, а пять-шесть побросают кое-как. Но об аккуратных никогда не говорят. Детей только ругают.
Я хотел снова стать ребенком, чтобы избавиться от мелких сереньких забот и печалей взрослых, а
