Верба отговаривала ее: мол, для нее это не имеет смысла, в эту школу большой отбор, а у нее в прошлом году было шесть двоек. Бабинская промолчала. Она такая чудачка. И дура набитая. Я уже внушала ей, пусть хоть прочитывает заданное, ведь сил нет никаких ей подсказывать. Сидит она впереди меня, и я чуть не разрываюсь, а она ничегошеньки не разбирает. Ясно, когда у нее и представления нет о том, что задано. А если и уловит что-нибудь, так тоже черт те что получается. Например: «Мумии бальзамируют для того, чтобы они дольше жили», или «Наполеон в России разбил себе голову». Так, конечно, трудно. Теперь у нее по математике маячит кол, и, право, не знаю, как это она попадет в двенадцатилетку. Может, еще передумает? Большинство тех, кто туда собирается, учатся отлично. У меня, например, одни пятерки. То есть так было. Теперь меня Антония, наверное, засыплет.
После химии не было больше ничего особенного. Мы все обсуждали вечеринку и с кем танцевать, раз наши мальчишки не умеют.
Дома я показала отцу тройку по географии. Я давно ее получила, да все не решалась похвалиться, но теперь перестала за нее переживать. Пусть знает, что в жизни бывает и плохо, и печально! Но каково же было мое разочарование! Отца это вовсе не тронуло, он подписал мой дневник, а когда бабушка стала охать, что из меня будет, сказал:
— Ничего, Олик. Я тоже, бывало, хватал даже колы. А что такое тройка? Вполне приличная отметка, правда?
Вот это да! Вот это новость!
Потом он остался с нами в кухне и хотел посадить меня на колени. Но я не села. Отец расстроился.
— Вот, растишь ребенка, а оглянешься — в доме чуть ли не враг вырос. Ты очень упряма, Оленька.
Господи, хнычет, как бабка! Но у него это что-то новое. И опять он закурил, да еще в кухне! Я испугалась, что последует мелодрама похлеще, или допрос, и нарочно сказала дерзость, которую только что (причем неплохо) придумала:
— Упрямство наследственно. Я его, наверное, от кого-нибудь унаследовала, и, значит, не виновата.
Конечно, это было смешно. Но в ужас пришла только бабушка. Отец рассмеялся, и я не выдержала. Он воспользовался этим, схватил меня и шепнул на ухо:
— Мама говорит, ты хочешь лодочки, что ли? Завтра пойдем и купим. Хорошо?
«Ага! Лодочки — это за Сонечку, — подумала я. — На это меня не поймаешь!» Но я ничего не сказала, потому что вечеринку назначили в следующую субботу, и я не знала, удастся ли мне уломать маму. Я еще покочевряжилась — пусть видят, что мне это не так уж важно. Я ждала, когда же он заведет речь о Сонечке, но он не заводил, и я сказала как ни в чем не бывало:
— Почему же завтра? Пошли сегодня!
Отец посмотрел на часы и спросил, сделала ли я уроки. Я их не сделала и потому ответила, что ничего не задано. Ничего, вечером успею.
— Тогда одевайся, — сказал папка, — да потеплее! До шести успеем. А после у меня дела.
Я молниеносно снарядилась, и мы пошли.
— Только светлые не покупайте, — проводила нас бабушка. — Не стану я их без конца чистить! Лучше бы подождали мать…
И верно, в прошлом году мы с папкой купили белые фетровые сапожки за сто тридцать крон, а носила я их один день, потом снег растаял, и началась черная слякоть. В этом году они мне уже стали малы.
Туфельки нам попались просто сказка: светло-серые и уже не остроносые, а с усеченным носком. Я сначала хотела купить на полномера меньше (это чтоб ноги не росли), но папка заметил, что пальцы у меня скрючены, и спросил размер побольше.
Ну ничего. Если мне в них не ходить, а танцевать, может, этого полномера как раз и недоставало бы.
До шести оставалась масса времени. Мы пошли на книжную выставку. В одном углу лежали албанские книги. Папка удивился, как они бедно изданы. Ни одной не было в переплете, все «рассыпные».
— А может быть, — сказала я, — снаружи они некрасивые, а внутри как раз чудные.
Это я говорила о книге, на обложке которой была нарисована прекрасная печальная девушка в чадре. Видны были одни глаза, но они-то и были такие грустные. А черные косы спускались до коленей.
— Да, — кивнул отец, — пожалуй, это все народные сказки, а они всюду хороши.
Что ж, и Гашек хорош, и Хемингуэй, но и сказки я очень люблю читать.
Когда мы смотрели шведские книги, я подметила, что на меня глазеют два парня. Один веснушчатый, как вентилятор, и страшно смешной, а другой очень даже ничего. Я делала вид, что не замечаю, как они все время плетутся за нами. Только дрожала, как бы отец их не углядел. Но куда там! Он таскал меня от одного стенда к другому, разговаривал так громко, что я его одернула, потому что мальчишки начали ухмыляться. Идиоты!
Потом, когда мы стояли возле русских сказок, ребята вдруг ушли. Выставка потеряла для меня интерес. Я начала тянуть папку домой. Туфли у меня были, чего же еще? Я встала у выхода, с нетерпением ожидая отца. Мальчишки испарились.
В конце концов отец оторвался от книг, и мы вышли на улицу. Но только мы вышли — как вы думаете, кто вдруг вынырнул из-за афишной тумбы? Сначала веснушчатый, а за ним и другой! Мамочки! Еще немного, и они имели бы дело с отцом!
Они перлись за нами до остановки. Когда мы садились в трамвай, я оглянулась и посмотрела на них — пусть не воображают, что я их не вижу. В эту минуту их благородия решились и вскочили в наш вагон. Конечно, в последнюю минуту, когда он уже тронулся. Кондуктор прищемил дверью пальто веснушчатого. Я было испугалась, потом мне стало смешно. Они тоже рассмеялись, взяли билеты и стали проталкиваться к нам. Я чуть не заледенела, ухватилась за отца и больше не обращала на них внимания.
Только уж выходя, я заметила, что они тоже выходят, как раз на нашей остановке! И дальше все время шли за нами. Остановились только у нашей калитки во двор.
Кажется, в наших краях таких и нету. А то бы я их знала. Но тогда, значит, они перлись сюда только из-за меня! Ой, держите!
Потом я ломала себе голову, из какой они школы. Конечно, не слишком долго. Так, чуть-чуть.
Принесла я Сонечке козлят, а она и спрашивает, когда же мы пойдем в парк. Девчушка ничего не забывает!
И вот однажды после обеда отправилась я на улицу и наказала бабушке не торчать на балконе в такую холодину. К вечеру я непременно вернусь, и обещание это я выполню, потому что все равно Рудку нельзя дольше гулять.
Когда мы его одели, он стал как личинка в коконе. И ротик я ему завязала шарфом, как бы не простудился, раз он никогда не гулял. Петер оделся сам, а Сонечку, конечно, одела опять-таки я. Мы захлопнули дверь, и я привязала ключи к носовому платку, чтобы их не потерять — это было бы ужасно, все всплыло бы наружу.
Я никак не могла открыть подвал, но потом это удалось сделать Ивану Штрбе. Он и Рудко подержал, пока мы вынесли мои детские сани со спинкой. Рудко восседал в них, как принц. Сначала он все жмурил глазки, а потом привык. Ребятня окружила нас, все мне завидовали. Я мельком подняла глаза и с ужасом обнаружила, что бабушка торчит-таки на балконе. И конечно, без платка.
— Иди в комнату! — закричала я. — Я только покатаю этого мальчика!
Убедившись, что Рудко не какой-нибудь испорченный мальчишка, бабушка махнула рукой и ушла с балкона.
Мы тронулись в парк. Все хотели к нам пристроиться, но я не взяла никого. На улице на нас оглядывались. Понятно! Рудко был великолепен. А у Сонечки глаза стали еще больше, а волосики я причесала ей так, что они выбивались из-под красной шапочки золотой волной. Да и Петер очень миленький мальчуган. Он толкал сани, а я тащила их за веревку, ведя Сонечку за руку.
Пошел снег. Я поймала на варежку снежинку и показала Сонечке.
— Кто делает эти звездочки? — спросила она.
