всплескивала ручонками и повторяла: «Где же наш папулька?»
Ох! У меня так сжалось горло, что я думала — задохнусь.
— Ну, я мужчина, понимаешь, — сказал Имро, — и вот один раз я ее выдрал. Не сильно, конечно, но это помогло.
Он просто убил меня. Первый раз в жизни я не могла его понять.
— Не мог я смотреть на маму. Понимаешь, Оленька? И на Гану не мог смотреть, как она ждет в прихожей. Разве так не лучше? Получила трепку — и успокоилась.
Успокоилась? А вообще-то кто знает. Может быть, действительно так было лучше. Мне ужасно хотелось сжать Имро руку, но я не сделала этого — пусть не думает, что я его жалею.
— Ах, да что там! — дернул он плечом. — Теперь-то я отношусь к этому по-спортивному. Теперь все довольно сносно. Когда отец приезжает из Праги и зовет нас к дедушке, я стараюсь выжать из него как можно больше. Он мне ни в чем не отказывает, чтобы не говорили, что он плохой отец.
— Но он плохой! — крикнула я.
— Ясно, плохой, — спокойно подтвердил Имро, — но он ужасно хочет, чтоб о нем хорошо думали, — почему же мне этим не воспользоваться?
— Я бы от него ничего не приняла, — сказала я.
— Ну и глупо бы поступила! — засмеялся Имро. — Я делаю так — сижу, пока он разглагольствует, как мы должны уважать его за то, что он известный композитор, и виду не показываю, только поддакиваю. А в душе хохочу. На «известного композитора» уже и Владо не клюет, разве только дурочка Ганечка, она прямо на седьмом небе, когда видит отца.
— Ей-богу, я бы ему сказала, что я о нем думаю! Сказала бы! — перебила я Имро, потому что все, что он говорил, мне нисколечко не нравилось.
— Ну и был бы идиотизм с твоей стороны, — возразил Имро, — потому что, если хочешь знать, я после таких встреч возвращаюсь домой, например, с велосипедом! Или с футбольным мячом и бутсами. Провалиться мне на этом месте, если в следующий раз не вытрясу из него фотоаппарат! И не какой-нибудь! Самый дорогой! Денег у него куры не клюют, так что пускай раскошеливается — разве не так?
Не так! Пусть подавится своими деньгами, если он такой! Я так и сказала Имро, а он смеялся — хочет, мол, хоть какую-то выгоду от отца иметь.
Понятно, Имро ведь тоже всего-навсего мальчишка и от радости готов до неба подскочить, если в руки ему такие богатства лезут.
Потом мы говорили о всякой всячине, но я уже заторопилась домой, потому что меня начала изводить совсем другая мысль…
16
Мы с Евой и Иваном отпросились в школе и пошли получать паспорта. В паспортном отделе смеялись, что мы родились в одну неделю, а все-таки ни чуточки не похожи на тройню.
— Этого только недоставало, — смеялись мы с Евой, косясь на Ивана.
— Будь у меня такие сестры, товарищ капитан, я бы с ходу бросился в Дунай, — петушился Иван.
Паспортисты расхохотались, но вовсе не вредно.
На улице мы долго рассматривали наши фотографии и хохотали как психи. У Ивана на карточке ужасно оттопырились уши, а Ева выглядела словно ее мешком из-за угла ударили. Моя фотография вроде была самой удачной, но мне она совсем не нравилась. Вид у меня на ней как у шестиклассницы. А все из-за косы, я знаю! Если б она так не нравилась Имро, давно бы ее отрезала.
Потом Иван сунул паспорт в нагрудный карман, высунув уголочек, как мужчины носовой платок. И пальто расстегнул, чтобы все видели красную книжечку. На одном заборе мы прочитали афишу кино, но утром, кроме разрешенных для детей, никаких фильмов не дают. Было бы что-нибудь, где «до 16 лет запрещается», — мы пошли бы испробовать действие наших паспортов. У нас набралось вместе семь крон, этого бы на троих хватило. Но поскольку ничего такого не было, мы поскорей вернулись в школу, чтобы потом не говорили, будто мы прогуливаем.
Но мне все равно повезло. Директор освободил меня от географии, и я до конца урока в поте лица рисовала плакат к Международному женскому дню. Я это делаю каждый год и обычно рисую женщин всех цветов кожи, но на этот раз я выдумала нечто новенькое. Женщины там, правда, тоже были, но я их поместила с самого края. Они смотрели в правый угол, где был земной шар, усеянный детишками.
Пришлось немного задержаться с этим и после уроков, чему я, понятно, не так уж радовалась. Стенгазетчики отлично могли справиться сами. Мы ведь, строго говоря, уже не пионеры. За целое полугодие у нас было одно-единственное собрание, да и то вожатая не пришла. На другой день мы узнали (от Вербы), что вожатая должна была сказать, когда нас будут принимать в союз молодежи. И все должны раздобыть синие рубашки. Наконец хоть какая-то перемена.
Отец к обеду явился домой. Я показала ему паспорт, и он подарил мне целлулоидовый кармашек для него. Хотела я заикнуться насчет мохеровой шапки, но вовсе не ради самой шапки, а для того, чтобы наконец-то поговорить с отцом. Не вышло. Он допил кофе и ушел.
Нет, это невыносимо! Я сделала уроки и стала ждать маму. Она возвращается с работы в четыре. Сегодня ей не увильнуть! Поговорю с ней во что бы то ни стало!
Я дождаться не могла, когда она пообедает. Ест она еще меньше, чем я. То-то и похудела за последнее время. Ей, конечно, можно! Но не очень-то ей это к лицу. И левая рука, в которой она держала вилку, дрожала, словно маме холодно.
— Что ты на меня уставилась? — сказала она вдруг.
Я даже вздрогнула.
— Просто ты мне нравишься, — пошутила я, как когда-то в детстве.
Мама положила вилку и поправила косыночку, которую носит под свитер, чтобы не было видно, до чего она худенькая.
— Ладно, не болтай, как сказал бы Иван Штрба, — засмеялась мама. — Марш в свою комнату, книги по тебе плачут! Даже здесь слышно, как скулит физика.
Я обрадовалась, что у нее хорошее настроение, но сегодня мне хотелось поговорить с ней о других вещах. Я, правда, пошла в нашу комнату, но позвала и ее.
— Что-нибудь в школе? — подозрительно спросила она. — Покажи дневник!
— В школе ничего, — сказала я, — а в дневнике то же самое!
— Значит, какие-нибудь новости от мальчиков? — продолжала она расспросы. — Когда придут в гости?
Так вот — Имро не придет к нам. Ему стыдно. Еще бы, не жениться же он собрался? Однако этого я маме не сказала, в этих вопросах даже она старомодна.
Исчерпав все вопросы, она легла на тахту и замолчала. Я мигом подсела к ней.
— Мама, — вырвалось у меня, — почему ты теперь спишь тут?
Я знаю, дети не должны задавать родителям такие глупые вопросы, но раз уж выскочило, что теперь поделаешь? «Несказанное девай куда хочешь», — говорит бабушка, а куда девать сказанное, этого даже она не знает.
Мама долго не отвечала, потом оперлась о локоть и спросила:
— Я тебе мешаю, Олечка?
— Что ты! — испугалась я. — Но раньше вы с папкой разговаривали по вечерам, а теперь не разговариваете. Может быть, потому его никогда не бывает дома!
— Он очень задерживается. — Мама снова легла и закрыла глаза. — Его перевели на другое место, там работы больше.
— Нет! — воскликнула я. — Раньше вы разговаривали, как бы поздно он ни пришел! Почему теперь ты
