В зале, где была галерея великих людей, встав под портретом Толстого, Шурик сказал:
— Давай стул. Снимем его. Не соображаешь зачем? Ну, потом поймешь…
После Толстого мне пришлось снять портреты Тургенева, Чернышевского и дедушки русской авиации Жуковского, так как, по словам Шурика, «опознаваемый» Толстой обязательно должен был находиться среди нескольких человек. Правда, я отказался уносить из школы Леонардо да Винчи и Ломоносова, потому что первый жил и работал в древности и никогда не приезжал в Россию, а Ломоносов не имел бороды.
Мы сложили портреты и понесли их, как носилки. Шурик впереди, я сзади. В коридоре нас несколько раз спрашивали: «Куда это вы их?» Шурик загадочно отвечал: «На опознание…»
Хорошо, что десятиклассникам было не до нас.
Из-за того, что в избе было темно, мы решили провести опознание в саду и приставили портреты к стволам яблонь.
— Ну, дед Антон, который был у вас в гостях? — торжественно спросил Шурик.
Дед Антон рассматривал портреты, расспрашивал про каждого великого человека, заботился ли он «о нас, мужиках» и что-то не спешил опознать Толстого. Наконец, смахнув со лба Льва Николаевича белый лепесток яблони, хитро прищурился и сказал:
— Энтот.
Шурик от радости бросился к нему на шею. Мне показалось странным, что все как-то очень уж правильно сходится. И главное, лицо деда Антона при ответах становится озорным. «А не ведет ли дед, как говорят в детективных книжках, большую игру? Не вздумал ли он с помощью Толстого отремонтировать избу?»
Такое подозрение было мне неприятно, но я решил обязательно проверить, бывал ли Толстой в нашей губернии.
— Ну, дед Антон, держитесь! Здесь музей будет! — пообещал Шурик.
— А меня куда ж? — спросил дед Антон.
— Сторожку выстроят, — успокоил его Шурик.
— Пошли, — сказал я ему. — Надо биографию Толстого теперь почитать. Ты что о нем знаешь?
— Ничего.
— И я ничего. До свидания, дед Антон! Мы скоро вернемся, — сказал я.
— Вот дела! — заахал Шурик. — Он ходил по этой самой дорожке, пил из колодца воду, которой мы обливались! — Это Шурик сказал с упреком. Вроде бы такой водой нельзя нам было и обливаться. — Но мы добьемся. Иди читай биографию, а я пойду подыму в правлении шум.
Мы разошлись в разные стороны.
В школьную библиотеку меня не пустили. Там проходила какая-то инвентаризация. Тогда я пошел к своей соседке, выпускнице Вале Поляновой. Она сидела на крыльце и плакала.
— Засыпалась? — спросил я.
— Четверка, — сказала она.
— Хм… чепуха, — заметил я.
— Для меня это гибель, — твердо заявила Валя.
— А на чем ты засыпалась?
— На Толстом… — Валя всхлипнула.
Мне стало жутковато: в течение дня столько совпадений и везде Толстой, а я только что хотел попросить у Вали учебник литературы, чтобы прочитать его биографию.
— Все ответила… в каком родился и умер, основные романы, — продолжала причитать Валя, — что мяса не употреблял, а почему был зеркалом революции, не смогла с перепугу… раскры-ы-ть…
— Почему же он мяса не ел? — удивился я и сглотнул слюнки.
— Дал клятву на религиозной почве. Стал вегетарианцем. Не курил и не пил вино, вот почему. Всему миру это известно.
— И никогда даже курятину не ел и уху из пескарей?
— Никогда, — сказала Валя.
У меня мелькнула удачная мысль, и только я направился к деду Антону, как на крыльцо выбежал наш директор Павел Иванович и закричал:
— Десятый класс! Где десятый класс?
И я понял, что он чем-то взбешен.
— Все ушли, — сказала Валя.
— Здесь никого, кроме вас, не было! — кричал директор. — В школе проходит инвентаризация. Я обвинен в недостаче. Если через час четыре портрета не будут висеть на своих местах, я отстраню от экзаменов весь класс!
Я понял, что лучше признаться сразу, и сказал:
— Портреты в полном порядке… вы не беспокойтесь… — и, чтобы не вдаваться в объяснения, смылся.
Павел Иванович что-то кричал мне вслед. Но я ничего не слышал.
Когда я прибежал к деду Антону, он, расположившись перед портретами, крошил в блюдце с медом кусок хлеба.
— Вы что ж на обед ни мяса, ни рыбки не едите? — начал я издалека.
— Потребы нет, — сказал дед. — Я теперь такой едок — овощ, хлеб да медок. Отцова поговорка. С организмом как ведь бывает?..
Мне не терпелось, и я вежливо перебил деда.
— Простите… Вы чем-нибудь угощали того писателя, что на портрете?
— В те годы я еще мясцом баловался, — с аппетитом чмокнув, сказал дед Антон. — А угощал всегда я гостя щами с кашей и салом.
— А в щах было мясо? И, может быть, каша была без сала? — замерев, задал я самый главный вопрос.
— Дурак ты, что ль? — дед Антон даже глаза на меня вытаращил. — Таких вопросов не задавай. Молчать буду.
— Вот и хорошо! Вот только еще один! — обрадовался я. — А выпить перед таким вкусным обедом… вы его угощали?
— Да без моей рябиновки и ореховки я гостя за порог не выпускал!
— Таки запишем, — сказал я, — «двух сортов выпивка», — и тут Шурик, который, оказывается, вернулся и слушал наш разговор, но не вмешивался, взорвался:
— Мы тут на след напали, по местам нашей славы идем, а ты заладил насчет выпивки и закуски! Меня другое интересует! Дед Антон, Толстой призывал царя свергать?
— А как же! — дед Антон подмигнул Толстому.
— Вот и запиши: «активно призывал», — сказал мне Шурик. — А интересное что-нибудь рассказывал он? Про Хаджи Мурата или про Жилина с Костылиным, или «Войну и мир»?
— О многом говорено было… Война дело дрянь… Змеиное жало! — дед сплюнул.
Я записал все в тетрадку и попросил деда Антона поставить свою подпись. Но он как-то заулыбался, закашлялся, сказал, что сроду ничего не подписывал, и налил нам по полстакана меду.
Когда мы несли портреты в школу, я сказал Шурику, что у меня есть доказательства того, что гость деда Антона не мог быть Львом Толстым, но все равно ремонта избы нужно добиться.
— Может, без Толстого попробуем? — предложил я.
— Сравнил! Кто такой дед Антон? Пробуй, если хочешь! Я добьюсь всего сам!
Так, проспорив и разругавшись, мы незаметно дошли до школы и по дороге раз десять отвечали, что не в сельпо мы купили портреты, что они казенные.
