— Отомстить!
И вот я решился. Я взял берданку, выбрал ночь потемней и…
За убийство представителя власти я был осужден на десять лет заключения. Меня привезли на Беломорстрой.
Буду говорить откровенно: приехал я сюда настоящим врагом советской власти. Я считал, что она, разоряя таких, как я, т. е. кулаков, разоряет крестьянство и всю страну.
Ничего хорошего я впереди не видел…»
Именно так, этими самыми словами, начал он впоследствии рассказ о себе в газете «Перековка».
Грубые, прямые слова.
Сколько же нужно было пережить, перечувствовать, передумать для того, чтобы наконец, поняв, найти в себе мужество потом произнести эти слова вслух, всенародно!
Кто такой этот человек? Как его имя, фамилия?
Их было много таких, как он, бывших кулаков.
Эти места увидел он впервые в жизни и ужаснулся. Они показались ему суровыми и страшными.
Впереди десять лет, срок немыслимый для воображения.
«Вот я и на каторге», подумал он.
Однако в лесу топилась обыкновенная, рубленая баня. Набухшая дверь визжала на блоке и хлопала мягко, почти бесшумно, как ватная.
Из трубы валил дым, из двери — пар.
Охваченная дымом и паром, ладно обледеневшая, вся в сосульках и в инее, баня мягко, зеркально отражала розовую вечернюю зарю.
Меж высоких карельских сосен, на сорокаградусном морозе, сушилось множество выстиранного белья.
Три женщины в ватных стеганых мужских кацавейках и белоснежных платках проворно сдирали с веревок залубеневшие рубахи и бросали в снег. Рубахи не падали. Они стояли, расставив рукава, как гипсовые.
Из саней выгружали обмундирование — кацавейки, штаны, варежки, боты, валенки.
Связки одежды летели в хлористый снег.
Этап пропустили в баню.
В числе прочих он разделся и вступил в горячий пар.
Здесь было много разного народа.
Голые бурята сидели на мокром полу бани. Пользуясь обилием кипятка, они, не торопясь, пили чай. Они не вполне понимали смысл бани. Она представлялась им чем-то вроде чайной.
В баню он вошел мужиком. Из бани вышел лагерником. В казенном белье и в казенном обмундирования, сильно и чуждо пахнущем дезинфекцией, он почувствовал себя совсем худо, бесприютно.
Наступила ночь.
В глубине лагеря над какими-то воротами горела красная бумажная звезда. Из замерзших окон на расчищенный снег падали полосы света.
Над просекой лагеря стояло крепкое дыхание езды и ходьбы.
Под сапогами и чунями визжал снег.
Мимо прошли какие-то двое с лопатами на плечах.
— Слыхать, кунгурцы пришли, — сказал один из них негромко, — ничего не знаешь?
— Кунгурцы? — испуганно спросил другой и опустил лопату.
— Кунгурцы, — со вздохом подтвердил первый. — Факт, кунгурцы.
Они тягостно замолчали.
Где-то с визгом оторвалась, отлипла дверь. Вместе с паром на мороз вырвался басовитый перебор гармоники. Дверь глухо захлопнулась.
Тишина.
Пахло щами и печеным хлебом.
Он вошел в барак.
Так зимней ночью на полустанке, тяжело дыша, входит с вещами человек в вагон дальнего следования.
Вагон живет налаженной, установившейся вагонной жизнью. Люди давно перезнакомились, пригляделись друг к другу. Уже все известно. Известно, кто куда едет, зачем едет, по какому делу. Известно, кто что везет, у кого какое место.
Люди ходят друг к другу в гости, пьют чай, играют в шашки, рассказывают анекдоты, поют песни.
Густой человеческий дух, теплый и неподвижный, стоит в обжитом вагоне.
Новый пассажир входит, впуская морозную струю воздуха, и останавливается в проходе, отыскивая свободное место. На него никто не обращает внимания; вернее, все делают вид, что не обращают внимания, а на самом деле искоса поглядывают на него, оценивают, продолжая свое времяпрепровождение.
Он вошел в барак, как новый пассажир, с чувством неловкости и одиночества.
Барак напоминал вагон.
Нары были расположены в нем, как в вагоне, одна над другой по четыре, две и две, и длинный проход, коридор, как в вагоне
Люди сидели и лежали на койках.
Но были столики, табуретки. Топилась печь. Железная труба, вся осыпанная искрами, дышала темным, малиновым жаром. В углу стоял веник. Дымились валенки, разложенные возле печки. Кое-где на дощатых стенах — бумажки, картинки, открытки.
Старичок-дневальный указал ему место и равнодушно отошел к двери, где у него была целая мастерская — молоток, гвозди, в баночках краска, фанера, клей, кожа. Он делал фанерные чемоданы.
Желтые фанерные чемоданы и баулы виднелись под многими койками. Видать, старичок недурно поторговывал.
Новичок сложил свои вещи на койку и, не спуская с них глаз, чтобы, не дай бог, не сперли, поклонился обществу.
— Добрый вечер, граждане.
Как видно, «граждане» не особенно понравилось обществу.
— Здорово, — ответил кто-то неохотно. И общество продолжало свой разговор. Новичок стал прислушиваться.
— Сто двадцать, — сказал со вздохом молодой щербатый парень, до такой степени распаренный печкой, что казалось, вот-вот его красное круглое лицо потечет, как масло, на фуфайку.
— Кто? — спросил сумрачный дед с черной, пористой, как бы пробковой шеей.
— Я.
— Ты? — дед ядовито прищурился.
— Ага. Сто двадцать. Ей-богу.
— Когда это было? Не заметил.
— Было.
— Туфта! — закричали вокруг.
— Факт. Люди могут подтвердить. Сто двадцать.
— Туфта! — небрежно заметил дед.
Парень кривился, чуть не плакал.
— Туфта! Туфта! — кричали вокруг.
Новичок подошел поближе.
«Ишь ты, — подумал он, — в „туфту“ играют. Интересно».
Едва он приблизился к печке, как на него обернулось сразу несколько человек. Долго смотрели, подозрительно и грозно щурясь.
