Его сны прервал паровозный гудок. Скользя в ночи, поезд петлял на поворотах, мчался стрелой по озаренным луной перегонам, вздымал пыль, высекал искры и будоражил эхо, а он дремал, запрокинув голову, и вдруг к нему сами собой пришли знакомые слова:
Потом наступило пробуждение. Губы выдохнули:
До прибытия поезда оставалось совсем немного. На пути высились лишь какие-то взгорки. С первыми лучами солнца он понял, что передумал.
Рассвет за окном полыхнул кроваво-красным, город залился прощальным румянцем, а погода сделалась такой прихотливой, что и через тысячу дней не забудешь.
Он пошел бриться, увидел в зеркале над раковиной свое лицо, и глаза наполнились неизбывной тоской.
На завтрак подали гору блинчиков, но он к ним не притронулся.
Неф, сидя напротив, заметила то, что сам он видел только в зеркале, и отстранилась.
— Все раздумываешь? — спросила она.
Он сделал глубокий вдох. Даже в это мгновение ему было невдомек, какие слова слетят у него с губ.
— Оставайся, — сказала она, не дав ему ответить.
— Я бы с радостью, но не могу.
— Оставайся.
Тут она подалась вперед и взяла его за руку.
И веяло от ее пальцев теплом, а от его пальцев — холодом. Она, словно божество, склонилась над могилой и протянула туда руку, чтобы его вызволить.
— Пожалуйста.
— Сколько можно! — вскричал он. — Оставь меня в покое, Богом прошу! — Его сотрясали невидимые взгляду рыдания. — Как ты не понимаешь? Ну не создан я для того, чтобы презреть старость.
— Откуда тебе знать?
— Да это всякий знает. Мой удел — прожить лет до семидесяти и умереть. Потому что тяга кончится. Огонь жизни, доброе пламя всегда рвется вверх, в печную трубу. А грехи, обиды и прочая грязь оседают в дымоходе, как сажа. От копоти дымоход забивается. На меня налипло слишком много сажи. Как можно прочистить свою душу?
— Ершиком, — сказала она. — Доверься мне, я прочищу и отскоблю этот дымоход, чтобы ты снова научился смеяться. Я знаю, как это сделать, ты положись на меня.
— Этого не будет.
— Понятно, — негромко сказала она. — Ты, как я погляжу, просто струсил. Господи, у меня даже глаза щиплет. Но плакать нельзя. Прощай.
— Я еще не ухожу.
— Зато я ухожу. Не хочу смотреть тебе вслед. Ты возвращайся когда-нибудь.
— А сама считаешь, что я не вернусь?
Она кивнула, не размыкая век.
— Прости, — сказал он. — Трудно решиться. Не знаю, готов ли я жить до ста с лишним. Не поручусь, что другой бы на моем месте запрыгал от радости или хотя бы ответил согласием. Все дело в том, — продолжал он, — что уж очень мне будет… одиноко. Идти по жизни без тех, кто был рядом. Видеть, как последний из твоих друзей сходит в могилу.
— У тебя появятся новые друзья.
— Старый друг лучше новых двух. Друзей не меняют.
— Это верно. Друзей не меняют.
Она покосилась на дверь.
— Если ты все же решишь вернуться и нас разыскать, долго не тяни.
— Иначе ничего не выйдет? Понимаю. До старости откладывать нельзя. Когда нужно принять решение: лет до… пятидесяти?
— Ты просто возвращайся — и все, — сказала она.
И ее место вдруг опустело.
Глава 30
У перрона, прямо на рельсах, лежали подсолнухи. Кто-то его опередил: может, Элиас Калпеппер, может, кто другой — поди знай.
На этот раз поезд сделал остановку; в вагоне, покупая билет, он заговорил с проводником:
— Узнаете меня?
Тот пристально изучил его черты, нахмурился, вгляделся еще раз и сказал:
— Что-то не припоминаю.
Поезд запыхтел и тронулся, оставляя позади город Саммертон, штат Аризона.
Глава 31
