дороге, и Пронин старался казнить мерзких тварей могучими колесами своего „Дзерена“.
По обе стороны нашего пути шли гряды черных голых конусов, а между ними слегка поднимающаяся в стороны голая черная равнина — поразительное зрелище полной черноты. Отсвет этих черных пространств лег на небо, и его потускневшая синева приняла железный отблеск. Я не раз встречал это гобийское железное небо в пути по черной Гоби. Впереди большим серовато-палевым блюдом раскинулся обширный такыр. Огромная туча закрыла солнце на западе, и тотчас картина сверкающей черноты вокруг резко изменилась. Щебень и склоны ближних гор стали темно-фиолетовыми, дальние зубцы за ними — светло-лиловыми, гигантская тень погрузила даль в темно-серую пелену. Только слева от тучи осталось озеро серебряного света, в котором плавали золотящиеся небольшие облака. От озера на фиолетовое поле щебня легла блестящая дорожка. Мы находились как будто на дне зловещей фиолетовой бездны, из которой только впереди и вверху было окно в сияющий светлый мир. Под колеса машины легла совершенно ровная и гладкая глинистая поверхность светло-кофейного цвета. Местами, без трещин, глина была матовой, как неглазурованная керамика, или же, растрескавшаяся правильными шестиугольниками, блестела на солнце, как метлахские плитки. Мы мчались здесь со скоростью семьдесят километров в час, пока не въехали в душную котловину между гор Ухур-Улан-ула („Красная корова — гора“, то есть большая гора).
В ущелье были тысячи цикад, нахально залетавших сквозь открытое лобовое стекло в кабину. Мы с Прониным на нашей передовой машине все время опасались, что эти крупные, тяжелые насекомые вышибут нам с ходу глаза, и низко нахлобучили козырьки фуражек. Весь день мы шли при попутном ветре с невыносимой жарой в кабинах от перегретых моторов. От сильной тряски все внутренности, казалось, оторвались и колотились внутри. Рождественский к концу дня стал жаловаться на боль в спине. Я осмотрел его и обнаружил, что вдоль позвоночника у него на пояснице была содрана вся кожа от толчков о спинку сиденья. Рождественский расплачивался теперь за свою худощавость, помогавшую ему лазить по горам в жару. Мы взобрались на обширное, изборожденное сухими руслами плоскогорье и поехали на довольно значительной высоте.
Ночевали, поставив койки прямо посредине черной равнины, около машин. Ночью налетела гроза. Ослепительный свет непрерывных молний проникал даже в спальный мешок, куда я забрался с головой, поклявшись промокнуть, но не вылезать. Под утро в полусне я почувствовал, что умираю. Что-то лежало на мне, душило, давило, не позволяя дышать. Я стал дико брыкаться и бороться. Через несколько секунд с вылупленными глазами, хватая воздух ртом, я опомнился на своей койке. Оказалось, что кто-то укрыл нас с Рождественским огромным брезентом, чтобы защитить от дождя. Взошедшее солнце нагрело брезент, и мы оказались в невероятной духоте. Рождественский с его здоровым сердцем продолжал спать, а я едва не задохнулся.
Мы продолжали наш путь к юго-западу, держа курс на массив Сэгсэг-Цаган-Богдо („Торчащая белая святая“), самую высокую гору в Южной Гоби. Здесь, в недоступных пещерах, обитал гобийский медведь — почти вымерший подвид медведей. Это животное видели в 1943 году советские исследователи Э. М. Мурзаев, А. А. Юнатов и А. Б. Банников во время своего путешествия по Заалтайской Гоби. По мере приближения к массиву Цаган-Богдо сухие русла стали глубокими и дорога перешла в беспрерывные крутые подъемы и спуски с опасными косогорами. Вождение тяжело нагруженных машин превратилось в высший пилотаж. Наши машины „пикировали“ на дно очередного русла, затем почти свечой взлетали вверх с отчаянной форсировкой моторов, иногда бросаясь в сторону, на косогор, когда подъем становился непосильным. Менее опытному водителю здесь было очень легко опрокинуться.
От родника Бильгиху мы повернули на юг, огибая с востока массив Цаган-Богдо. Здесь мы обнаружили ущельица и овраги в красноцветных меловых отложениях и даже нашли редкие обломки костей динозавров. Но никаких крупных скоплений ископаемых остатков не было. Мы обогнули Сэгсэг-Цаган-Богдо, пересекли горы Хуху-Усуни-нуру („Хребет Голубых Источников“) и спустились в огромное сухое русло, твердое и поросшее гигантским саксаулом. На переднем плане возвышались охристо-рыжие холмы, за ними — рыжие со смоляными пятнами и еще дальше — черно-смоляные пирамиды и конусы гор Тумуртин-Хуху- нуру („Железистый Голубой хребет“). Сухое русло спускалось вниз, к югу, к Китаю, куда сбегали от окружавших нас гор наклонные равнины. Там впереди, среди моря низкого и тощего саксаула, возвышался черным загадочным островом горный массив Хатун-Суудал („Седло госпожи“). Слева тянулась обширная область размывов рыхлых желтых пород, в которых Намнан Доржу и Рождественскому удалось найти кости динозавров. Мы остановились на ночлег прямо в русле, чтобы утром предпринять более подробное обследование. Здесь, в высоком саксаульнике, было уютно после жарких, мертвых равнин и голых скалистых ущелий. Мы как будто бы находились в лесу. Пламя большого костра отбрасывало веселые блики и резкие тени от фантастических изгибов саксаульных стволов. Я закурил и стал записывать впечатления пройденного пути. Горы здесь протянулись на сотни километров скопищем конусов, узких и широких, острых и тупых, возвышавшихся по обеим сторонам нашей дороги. Конусы черные с блестящими склонами, словно облитые жидкой смолой, некоторые из них вытянутые в ширину и увенчанные, словно капорами, черными веерами голых скал. Только грозный Сэгсэг-Цаган-Богдо высился сплошной массой, будто мрачный греческий собор со множеством плоских куполов.
Поразительная безжизненность черных равнин, наклонно скатывавшихся на юг, к центру Черной Гоби, местами перемежалась с оазисами разнообразной растительности, совсем иной, чем в унылой котловине Нэмэгэту. Гордо и прямо стояли рощицы евфратского тополя, не сгибаясь под ветром, и только буйно шумели густой листвой. Как приятен был звук лесного шума с его какой-то первобытной мощью после резкого, наглого или жалобного свиста и воя пустынных ветров! Евфратский тополь — стройное дерево с могучим стволом и очень светлой чешуйчатой корой. Листья на одном и том же дереве разные — одни круглые, другие узкие, как у ивы.
В сухих руслах по краям росли мелкие кустики, сплошь усеянные ярко-оранжевыми цветами. В середине русел островками попадался сочный баглур с совершенно малахитовым цветом зелени. Широкие малахитовые шапки красиво выделялись на сером песке русел, окаймленных рядами оранжевых кустиков и полосами черной щебенки. Изредка встречались кольцеобразные, цветущие желтым, кустики арнебии, похожие на золотые короны, нечаянно брошенные на гальке и песке сухих русел.
Цвели тамариски. Почти голые стебельки их соцветий были густо усеяны шариками сиреневых или розовато-фиолетовых цветков величиной с просяное зерно. Красива была и серовато-зеленая тонкая листва тамарисков, огромные пушистые кусты которых колыхались под ветром в сухих руслах. Здесь, в этой Гоби, были распространены ковыльки. Они росли пучками или щеточками, больше всего похожими на большие малярные кисти, очень светлого и чистого желтого цвета. Такие пучки выделялись четко на голых щебнистых черных буграх и придавали им комичный вид оплешивевших голов. Ковыльки растут всегда редко — рядами пучков разбегаются они по красным глинам и черной щебенке. Но в сухих руслах ковылек дает резко обособленные светло-желтые полосы, контрастирующие с темной сочной зеленью солянок и баглура или сероватой листвой полыни.
Новыми, невиданными ранее для нас были оазисы водоносных участков сухих русел, густо поросшие зеленой травой, тамарисками, евфратскими тополями и даже ивами. Но эти места были предательской ловушкой для машин: как правило, внизу, под травой, нас подстерегала вязкая мокрая глина. При малейшем недосмотре машина могла завязнуть очень серьезно. Поверхность здешней Гоби не благоприятствовала передвижению на машинах. Из-под панциря черного щебня здесь проглядывал не песок, как в Нэмэгэту, а рыжая пухлая глина. Такие места напоминали равнины по северной окраине Гоби, с той разницей, что тут они находились в горной местности. Всякое движение по щебнистым равнинам в сторону от тропы здесь труднее, чем в привычной „нашей“ Гоби. Еще более неприятное впечатление производили плоские бугры у подножия гор, сложенные, видимо, корой выветривания. Они были покрыты толстой глинистой коркой с серыми выцветами солей, словно большими пятнами плесени на развалинах сгнивших гор. Ноги проваливались сквозь корку, вздымалась едкая соленая пыль — в жару и безветрие эти предгорные уступы казались тленом земли.
Западнее Цаган-Богдо мы вступили в область светло-серых выветренных сланцев, на солнце принявших густой голубой цвет. Сланцы прорезались ущельем, по дну которого шли наши машины. Странное впечатление оставляли мягкие очертания склонов и промоин, как будто обтянутых голубой тканью, после жестких, колючих, ощетинившихся гобийских гор…
Записи образцов, снимков и рассматривание карты были закончены уже после ужина. Луна поднялась высоко над сухим руслом. Ветер стих. Абсолютная тишина царила кругом — ничего живого, как и
