Милги волосы были золотые, под цвет пшеницы, и вьющиеся, а у Снежаны — белые и прямые.
Мы потрепались немного, потом Медведь сказал, что рад знакомству и протянул ладонь размером с приличную лопату. Мы со Снежаной остались одни, и райю вор немедленно прервался. Она, насупившись, ворошила носком сапога мёрзлую ноябрьскую листву, я мучительно подбирал слова для того, чтобы спросить, сколько нам ещё осталось жить.
— Ну, чего вы с нами возитесь? — зада! мой вопрос Мартин. Он подошёл неслышно и, положив руку мне на плечо, глядел теперь на девушку в упор. — С собой в декабрь всё равно не потащите. Кончайте уж поскорее, что ли.
— Вас не убьют, — поспешно сказала Снежана. — Правда-правда.
В стылой промозглой ноябрьской ночи, под всполохи пламени от костров и зловещий треск прогорающих сучьев, её слова прозвучали совсем по-детски: наивно, растерянно и неуклюже. Ноябрь. Снежана
— Один из вас вернётся к своим, — сказал Конрад пленным, едва Сол, взойдя на востоке, вытолкал Нце с небосвода. — Он передаст наши условия. Выбирайте сами, кто пойдёт.
Слова Конрада растаяли в утренних сумерках, и наступила тишина. А я с удивлением осознала вдруг, что не хочу, чтобы ушёл Джек. Обозвав себя дурой, я приблизилась к Конраду и встала рядом. Вот они, люди октября, надо же… До вчерашнего дня я никогда не видела их вблизи. Все смуглые, черноволосые, худые или, скорее, поджарые, затянутые в пятнистую одежду под цвет палой листвы. Совершенно непохожие ни на нас, ни на январитов, не говоря уже о раскосых и низкорослых людях февраш.
— Каковы ваши условия? — хрипло спросил долговязый большерукий парень, которого Джек вчера назвал Мартином.
— Мы сейчас двинемся на запад, — ответил Конрад. — Но до шатров декабря не дойдём. В двух дневных переходах мы станем лагерем на ничьей земле. Через пятнадцать дней, когда на эту землю придёт декабрь и она не будет больше ничьей, наступит срок. Если к сроку наши условия окажутся невыполненными, мы умертвим вас.
— Ты так и не сказал, каковы условия.
— Мы предлагаем обменять вас, — Конрад повысил голос. — На оружие. За каждого из вас люди октября дадут двадцать боевых винтовок или тридцать охотничьих ружей, на выбор. И то, и другое с полным комплектом натронов. Мы, в свою очередь, даём слово никогда не применять это оружие против вас.
— Ты просишь слишком многого, декабрит, — сказал Мартин. — За каждую винтовку мы платим людям июля по сорок мер зерна. За ружьё июлиты берут тридцать. Наши старейшины никогда не пойдут на сделку. Если мы отдадим вам оружие, то умрём с голоду.
— Не умрёте. На охоту вам хватит. А на войну с нами винтовки больше не понадобятся. Ты ведь слышал меня — наши предводители дают слово, что оружие не обернётся против вас. Это значит, что наши разведчики не станут больше нападать на вас. Ни на ваши дозоры, ни на повозки и фургоны.
— Почему ты думаешь, что твоему слову поверят?
— Вам придётся поверить, у вас попросту нет другого выхода. Вас или обменяют, или вы не будете жить.
Декабрь. Джек
На десятое утро выпал снег — я видел его впервые в жизни. На ноябрьскую землю пришёл декабрь, и она перестала быть ничьей. До моих сородичей сейчас уже был месяц пути, декабритов же ждали со дня на день. А Мартин, ушедший парламентёром, так и не вернулся.
Я не хотел думать, что будет, если он не вернётся в оставшиеся четыре дня. Я вообще ни о чём не хотел больше думать, потому что влюбился. Не гак, как в надменную золотоволосую Милгу, безответно и безнадёжно. А так, как грезилось мне по ночам, когда звёздная пелерина вихрилась в танце сквозь прорехи в пологе фургона под перезвон бубенцов с конских сбруй.
Меня выпускали из лагеря под честное слово. Поначалу носатый широкоскулый парень, которого звали Конрадом, был против, но Медведь сказал, что ручается за меня, и Конрад сдался. Мы со Снежаной уходили на рассвете на восток, навстречу восходу Сола, и возвращались вслед за ним к закату. Первые дни нас сопровождал Медведь, потом он сказал, что за молодыми ему не угнаться, и мы стали уходить вдвоём.
Мы взбирались на вершины холмов. Спускались в распадки. Бежали, взявшись за руки, через покрытые жухлой травой и мёртвыми стеблями сжатых злаков поля. Продирались сквозь лесные завалы в чащобах. И я узнавал места, через которые проходил месяц назад, и тринадцать месяцев назад, и двадцать пять. А Снежана узнавала те, через которые проходила она, и тоже год назад, и два, и три года назад, только на месяц позже, чем я. А потом был ручей, и переброшенное через него бревно, и это бревно мы узнали оба. И я вспомнил, как свалился с него, когда мне было всего четырнадцать, а Снежана расхохоталась и призналась, что падала с него дважды. И там, на берегу этого ручья, под шалый посвист позёмки, я прижал её к себе и поцеловал.
Мир качнулся под ногами, зашатался, закрутился и поплыл.
Потом полетел. Помчался, унося нас с собой. Мы упали на снег, и мир содрал с нас одежду и слил воедино. А потом мир взорвался, и я уронил голову, зарывшись лицом в белизну её волос, и утонул, растворился в ней.
Декабрь швырял в нас порывами злого морозного ветра, но нам не было холодно, а потом и вовсе стало жарко. Джек оказался совсем неопытным, и я сначала растерялась, но потом завелась так, что перестала осознавать, где я и что я, с ума сходя от его движений и ласк.
— Я у тебя что, первая? — спросила я, когда мы, наконец, выбились из сил.
— Да, — сказал он. — И последняя тоже.
Яне стала уточнять, что он имел в виду, только крепче прижалась к нему, и мы пролежали так, обнявшись, ещё с полчаса. Потом я с трудом поднялась, меня шатало, и Джек, стоя на коленях, поддержал и помог одеться.
Мы двинулись к лагерю, но на полпути Джек остановился и взял меня за руку.
— Снежана, — сказал он, — я хочу, чтобы ты стала моей женой.
Я отшатнулась. Я усиленно заставляла себя забыть, пока была
с ним. Гнала это от себя. Не желала думать об этом. И вот теперь оно вернулось. И встало между нами, разорвав то, что было, отбросив нас друг от друга. Передо мной стоял враг.
— Ты хоть понимаешь, что сказал? — с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, проговорила я. — Ты в своём уме, октябрит?
— Да, — сказал он, — в своём. Я заберу тебя. К себе, в октябрь. Бог разделил людей на двенадцать месяцев, он…
— Что? — я опешила. — О чём ты? Какой ещё бог!?
И тогда он принялся рассказывать. Я слушала его и не могла поверить своим ушам. Он попросту ничего не знал. Не знал о мире, в котором живёт. Я в ужас приходила от того, какую жуткую, страшную, отвратительную ахинею вбили ему в голову. Он был не глуп, нет. Он был крайне, абсолютно, патологически невежествен.
Я твердил прописные истины, известные любому с рождения, — она не понимала. Не верила. Не хотела верить.
— Бог разделил людей на двенадцать месяцев, — втолковывал я.
— Избранным, любимым месяцам он велел жить в лете, прочим — в осени, весне и зиме. Потом люди ноября и марта восстали против Него, и Он уничтожил их месяцы, создав ничьи земли и отделив таким образом людей зимы от остальных. С тех пор так и повелось. Мы движемся против хода Сола на небосводе и за год совершаем Великий Круг, оставаясь в своих месяцах. Люди апреля вспахивают поля. Люди мая сеют, сажают овощи, возделывают фруктовые сады. Сентябри™ и октябриты жнут, собирают урожай и отсылают его людям весны и лета в обмен на оружие, одежду и утварь. И лишь три летних месяца не работают на полях, не добывают металлы в рудниках и копях, не охотятся. Они любимы Богом, созданы для высших целей и служат ему, живя в неге, праздности и богатстве.
