Афона. Она есть еще у «Сорокина, мясного торговца, страстного любителя». Николай Михайлович Деревенцев — для всех «извозчик с третьей биржи», а для Мичурина он, кроме того, обладатель двух деревьев вишни-скороспелки.
В эти годы Мичурин вставал до света, все неслужебные часы работал в саду. Солнце садилось, и его малолетние помощники — дети Маша и Коля — надеялись, что отец отпустит их, наконец, поиграть, порезвиться. Но по крутой дорожке отец шел сам и круто вел свою семью.
Осенью день слишком мал Мичурину, впереди еще долгий вечер. И при свете «летучих мышей», колеблемых ветром, продолжается работа. А потом, в комнате, еще можно поупражняться в прививке на ивовых прутьях…
Упрямое упорство, напор воли: не вышло раз, другой, третий — делай сызнова четвертый, пятый, шестой.
Он высадил 2800 персиковых черенков. Летом он не мог надышаться на них. Зима уничтожила их — все. Он записывает: «Этого слишком достаточно, чтобы убить всякую надежду на возможность культуры персиков в нашей местности. Но, во-первых, чего нет, того и хочется, а во-вторых, чего не достигал упорный настойчивый труд и терпение человека?», «… и поэтому продолжаю борьбу далее».
Эта черта, это качество поражает. Препятствия склоняются перед таким волевым напором.
Но, видно, чтобы достигнуть по-настоящему значительного, подлинно великого, должно быть и еще нечто — должна быть сила и на еще труднейшее.
Это найдешь уже не у каждого даже среди крупных людей.
Когда исчерпано все для движения по избранному пути и поставленная цель не далась в руки, или пусть даже она достигнута, но из-за плечей ее открывается новая, пока невидимая другим, еще величественнее, еще труднее и еще обязательнее, — тогда должны найтись ясность взгляда, неподкупная трезвость вечно ищущей мысли, а главное — воля и мужество для высшего усилия, чтобы «восстать на самого себя».
Великаны — и только великаны — умели это. Пушкин несколько раз принимался писать совсем иначе, хотя написанное раньше казалось современникам непревзойденной вершиной («сменял перо», по меткому выражению одного из исследователей); то же делал и Лев Толстой. Известно, как круто переломил свою работу у рубежа нашего века Иван Петрович Павлов (когда он оставил принесшее ему Нобелевскую премию изучение пищеварительных желез и занялся условными рефлексами) и как опять готовился начать наново перед самой смертью, на девятом десятке.
И вот великая сила совершать такие крутые взлеты больше всего потрясает в образе Мичурина. Фениксова способность самовозрождения была в изумляющей степени присуща ему.
Молодой Мичурин — это рьяный последователь А. К. Грелля, учившего, что можно простой акклиматизацией закалить «южан» и превратить их в «северян» (что Грелль и пытался доказать в устроенном им «акклиматизационном саде» на Воробьевых горах). Со страстью, незнакомой и самому учителю, «акклиматизирует» Мичурин — этому отдан весь его труд, все время, все скудные гроши; он исповедует во всеуслышание свою веру, убеждает, пропагандирует. Никакие неудачи не обескураживают его. И так много лет.
И вот он исчерпывает это. Исчерпывает до дна все возможности акклиматизации, которые тысячам других представляются бездонными. И едва отчетливо осознает это, как поворачивает резко. Грелль отброшен. Все надо делать не так с самого исходного пункта. Отныне у Грелля не будет более грозного врага, чем Мичурин. «Я… тоже увлекался греллевским способом акклиматизации… Я тоже чудодейственным образом акклиматизировал…», «Пропала почти бесследно масса труда, денег и времени…», «Убеждаю не обманываться ложной надежной…»
Вот он приходит к парадоксальному выводу, что для питомника ему нужна тощая, негодная земля. И бросает все. Хотя никто никогда и не пробовал даже дерево посадить на такой земле (не то что закладывать питомник), он кидает свой уже налаженный на черноземе всем на зависть садик в Турмасовской слободе, в который до этого вложил всю жизнь свою и добился, что соседи, проходя мимо, говорили: «Картинка! Загляденье!». Тогда-то и приобрел у слободского попа никому не нужную пустошь ка берегу Лесного Воронежа. И бедняк остался вовсе нищим. А все деревца и кустарники на загорбке с женой, свояченицей и детьми перетаскал за восемь верст.
Эта бросовая пустошь — ныне самый знаменитый сад мира. Это переселение 1900 года и было началом настоящего Мичурина.
Итак, в том же году, когда началась вторая жизнь Грегора Менделя, когда забытый мемуар его был открыт Чермаком, Корренсом и де Фризом и родилась формальная менделевская генетика, — в том же году произошло и другое событие, прямо противоположное по смыслу открытию «горохового мемуара», событие, тогда никем не замеченное и давшее, в конечном счете, грандиозные результаты!
Интересно и важно, что Мичурин не чутьем, не интуитивно только, но очень ясно, совершенно отчетливо понимал значение вот таких «сломов» и критических поворотов в своей работе. Он знал, что в неутомимых поисках нового люди должны добывать знания и что развитие науки идет диалектически.
Мы находим у него чеканную формулу, говорящую о различии между творческим ростом и догматическим окостенением — формулу, настолько поражающую, что ее хочется напечатать курсивом:
Он подымается здесь и над всем тем, что сделал сам!
Это необычайная черта в образе Мичурина, как необычайно, беспримерно и то, что с самого начала он, нищий садовод, вполне сознавал смысл и цель своей деятельности и твердо ставил перед собой свои неслыханные, исполинские задачи. Он даже извинялся печатно, с самых первых лет, что должен отрываться от этих задач, вынужден продавать деревья, семена, саженцы своего питомника, чтобы существовать!
Как было возможно это? Даже при гениальных, необъятных силах — как стало возможным это? Где была опора у Мичурина? Иногда читаешь: был он одиночкой в старой России. Но одиночки никогда не добиваются ничего значительного. Никогда. Существовали люди в России, которые в самые глухие времена работали вместе с Мичуриным и почитали его, учились у него, прислушивались к каждому его слову. Существовала Россия, знавшая Мичурина, — Россия простых людей, садоводов из крестьян, рабочих, железнодорожников, соседей-тамбовцев и тех, что переписывались с Мичуриным, обменивались с ним черенками и семенами, приезжали к нему из самых дальних губерний. Садоводы неученые и ученые, связанные друг с другом, в частности, через журнал «Прогрессивное садоводство и огородничество»… Материально ничего не могла дать великому преобразователю природы эта потайная известность при мертвом, пренебрежительном молчании России официальной, власть имущей.
Но Мичурин все же постоянно ощущал, что он не один и не в ледяной пустоте его работа… Вот на что он опирался, вот откуда черпал новые силы его неукротимый дух, укрепляясь на избранном пути.
Теперь пора еще в одном отношении дополнить то представление о Мичурине, которое создалось, быть может, на основании предыдущих страниц. Дополнить представление о размахе и характере труда Мичурина.
Этот человек с мозолями чернорабочего, с мозгом исследователя природы и философа, человек, кому не привелось даже кончить гимназию и кого никто не готовил к писанию, всю жизнь провел не только на грядке, но и с пером в руке. Его литературное наследство огромно и доныне до конца еще не разобрано. Оно насчитывает, вероятно, не одну сотню печатных листов.
Он обладал собственным стилем; фразы его узнаешь. При всем том он ни в какой мере не гнался за «красотой слога», не был литератором. Стиль его — почти прямая противоположность «литературной» бойкости.
Перо было его поверенным; скажешь даже — его товарищем. Он мыслил с ним, с ним искал. Поэтому не нужна ему была хлесткая фраза. Надо, чтобы слова возможно точнее, возможно послушнее и не предвзятее следовали за мыслью. Сами по себе они ничто; все — она.
Отсюда — громоздкие, подчас, предложения, по пять кряду нанизанных родительных падежей.
Он записывает задания самому себе, итоги дневной работы, то, что передумал: «вопросы, которые
