Будущая Ева [Ева будущего]

На следующее утро миссис Андерсон, сильная духом юная женщина, которая прождала его всю ночь, не сомкнув глаз, как велят традиции, ограничилась тем, что поглядела на мужа, когда он вошел в столовую. Он провел ночь не дома. Ее супружескому инстинкту этого взгляда было довольно. Сердце у нее сжалось. Они обменялись печальным и холодным поклоном.

Знаком удалив слуг, она осведомилась, как он себя чувствует — ведь они не виделись со вчерашнего вечера. Андерсон с деланною улыбкой отвечал, что к концу банкета пришел в достаточно восторженное состояние, а потому вынужден был провести ночь в доме одного своего компаньона, где празднество продолжалось. На что миссис Андерсон, бледная как полотно, отвечала:

— Друг мой, мне незачем придавать твоей неверности преувеличенное значение; но пусть первая твоя ложь будет и последней. Надеюсь, ты достойнее, чем может показаться, если судить по твоему поступку. Тому порукой выражение твоего лица. Дети хорошо себя чувствуют. Оба спят у себя в детской. Слушать твои объяснения сегодня было бы с моей стороны знаком неуважения к тебе, и единственное, о чем я прошу тебя в обмен на мое прощение, — не вынуждать меня длить этот разговор.

С такими словами миссис Андерсон удалилась к себе в спальню, глотая слезы, и заперлась там.

Слова эти, исполненные достоинства, справедливости и проницательности, возымели одно лишь действие — они нанесли жестокую рану самолюбию моего друга Эдварда, и рана оказалась тем опаснее, что задела чувство истинной любви, которую питал он к своей благородной жене. Семейный очаг его стал остывать. Несколько дней спустя, после натянутого и ледяного примирения, он почувствовал, что теперь видит в миссис Андерсон всего лишь «мать своих детей». За неимением выбора он снова отправился с визитом к мисс Эвелин. Вскоре домашний кров — только по той причине, что там он ощущал свою вину, — стал ему сначала скучен, потом невыносим, потом ненавистен; таков обычный ход вещей. Короче говоря, не прошло и трех лет, как Андерсон, запустивший дела и погрязший в огромных долгах, поставил под удар сначала свое состояние, потом состояние своих близких, потом средства посторонних, вложенные в его дело, и оказался внезапно на краю злостного банкротства.

И тут мисс Эвелин Хейбл его бросила. Непостижимо, не правда ли? До сих пор задаюсь вопросом почему. Ведь до тех пор она выказала столько истинной любви!

Андерсон изменился. И физически, и нравственно он был уже не тот, что прежде. Слабость, которой он поддался вначале, завладела всем его существом. Даже мужество его, по всей видимости, за время этой связи кануло туда же, куда кануло его золото, и он впал в отчаяние, обнаружив, что все от него отвернулись «без каких-либо оправдательных причин», по его мнению, особенно, говорил он, «во время финансового кризиса», наступившего в его делах. Из-за некоего неуместного стыда он перестал изливать душу мне, а ведь но праву старого друга я, разумеется, постарался бы вызволить его из этой трясины. Андерсон стал до крайности раздражительным, и обнаружив внезапно, что он утратил молодость, смысл жизни, уважение окружающих, семью и друзей, несчастный словно пробудился ото сна и — подумать только! — в приступе острого отчаяния просто-напросто покончил с собой.

Позвольте напомнить вам снова, дорогой лорд, что до встречи с той, которая стала катализатором его распада, Андерсон обладал цельностью и закалкой характера, свойственными лучшим натурам. Я констатирую факты. Судить не мое дело. Припоминаю, что при жизни Андерсона один деловой человек, его приятель, с величайшей иронией порицал его поведение, утверждая, что его нельзя понять, постукивал себя пальцем по лбу при виде Эдварда и втайне следовал его примеру. Итак, не будем об этом. То, что с нами случается, мы в какой-то степени сами на себя навлекаем, вот и все.

Статистические данные по странам Европы и Америки свидетельствуют, что ежегодно там наблюдаются в среднем десятки тысяч подобных случаев, и цифры эти растут; примерами, которых немало найдется в любом городе, оказываются то молодые люди, умные и трудолюбивые, то обеспеченные бездельники, то те, кого именуют достойными отцами семейств, — и все они, оказавшись во власти привычки, порожденной такого рода слабостью, кончают таким же манером, утратив всякое право на уважение, ибо «привычка» эта сродни пристрастию к опиуму и так же порабощает человека.

Прощайте семья, жена и дети, достоинство, чувство долга, состояние, честь, отечество и Бог! Болезненная эта страсть опасна еще и тем, что постепенно размывает смысл этих слов в восприятии тех, кто ей подвержен, и в скором времени оказывается, что для тех, кто из битвы жизни дезертировал в мирок любовных похождений, существование сводится к судороге. Вы ведь заметили, не правда ли, что средние статистические данные учитывают лишь тех, кто умер — то есть покончил самоубийством, был убит или казнен.

Прочие кишмя кишат на каторгах, ими набиты тюрьмы: это мелкая сошка. Средняя же цифра, уже упоминавшаяся (за последние годы она достигла приблизительно пятидесяти двух или трех тысяч) растет непрерывно, так что в ближайшие годы она, по-видимому, удвоится с появлением в маленьких городках маленьких театриков… каковые призваны развивать эстетические склонности масс.

Развязка хореографического увлечения моего друга Андерсона затронула меня, однако же, так глубоко, поразила так живо, что я ощутил настоятельную потребность подвергнуть строгому анализу природу чар, сумевших внести в его сердце, чувства и сознание смуту, которая и привела его к такому концу.

Ни разу не удостоившись счастья узреть собственными очами танцовщицу моего друга Эдварда, я возымел притязание угадать всего лишь по плодам трудов ее и основываясь лишь на вероятностях — на предчувствиях, если это слово вам более по вкусу, — КАКОВА БЫЛА ОНА ФИЗИЧЕСКИ. Разумеется, я мог стать жертвой аберрации, как говорят, если не ошибаюсь, астрономы. Но мне было любопытно, попаду ли я в яблочко, исходя из половинчатых данных. Короче, я возымел притязание угадать это по причинам, аналогичным, если вам угодно, тем же причинам, которые побудили Леверье пренебречь телескопом, когда он предсказал с помощью одних только математических расчетов момент и координаты появления Юпитера в эфире куда точнее и увереннее, чем с помощью всех телескопов мира.

Мисс Эвелин была для меня иксом в уравнении, не представлявшем трудностей, ибо остальные его члены мне были известны: Андерсон и его смерть.

Несколько денди из числа его приятелей ручались мне (честью!), что эта особа — самая пленительная и любящая крошка, к которой они когда-либо втайне вожделели. К несчастью (уж такова моя натура!), я не признавал за ними никаких качеств, которые позволили бы им формулировать — хотя бы в виде самых шатких гипотез — те положения, которые они спешили предложить мне в качестве столь неопровержимых истин. Поскольку я-то заметил, какого рода пагубное воздействие оказала на Андерсона связь с этой девицей, слишком расширенные зрачки ее поклонников не внушали мне доверия. И я пришел к выводу — прибегнув к элементарному диалектическому анализу (то есть ни на миг не забывая о том, каким человеком был Андерсон до катастрофы, и памятуя о странном впечатлении, которое мисс Эвелин произвела на него вначале и о котором он мне доверительно поведал), я пришел, стало быть, вот к такому выводу: между всеобщими утверждениями о том, что представляла собою мисс Эвелин Хейбл, и тем, что ОНА, ПО-ВИДИМОМУ, ПРЕДСТАВЛЯЛА СОБОЮ НА ДЕЛЕ, существовала такая разница, что толпа вздыхателей или знатоков казалась мне жалким сборищем неврастенических глупцов. И вот почему.

Я не мог забыть, что вначале Андерсон нашел эту женщину «незначительной», и лишь хмельные пары были виной тому, что в течение нескольких минут он забавлялся игрою, состоявшей в попытках преодолеть первоначальное и инстинктивное отвращение к этой особе, в то время как его приятели с первого же взгляда стали приписывать ей прелести (а именно изящество, пикантность, неотразимое и бесспорное искусство нравиться и прочее), которые могли быть лишь относительными с учетом личных вкусов этих джентльменов, а потому ее прелести должны были, подчеркиваю это слово, вызвать у меня сомнения в своей подлинности. Ибо хотя в области чувственности нельзя и вообразить себе точный критерий вкусов и оттенков, я тем не менее, в соответствии со здравой логикой, не мог не поставить под сомнение самого грустного свойства подлинность прелестей, которые оказались в состоянии воздействовать так МГНОВЕННО на извращенную и хуже чем исподлившуюся чувственность этих развеселых и холодных кутил; так что свидетельство о соблазнительности, которое они выдали танцовщице загодя и С ПЕРВОГО ЖЕ ВЗГЛЯДА, свидетельствовало для меня всего лишь о мерзком сродстве их натур, то есть о том, что мисс