так последователен в ее достижении, как он нам это всякий раз доказывает, неплохо было бы ему проявить справедливость и последовательность хотя бы в вопросах одежды. Во-первых, даже самая радикальная из принятых на Востоке женских одежд, не скрывает полностью женские формы, а современная технология материалов вполне позволяет одеть женщину в коробку или две (одну для туловища, другую для головы). А во-вторых, мужчины Востока, как правило, так импозантны, что следовало бы и их во имя справедливости и чтобы не соблазнять женщин, упаковать в коробки или, лучше, в ящики, но только другой формы (например, со скошенными углами).
– Бог с тобой, – возразил В., – ты подумал о том, сколько взрывчатки можно спрятать в такой одежде?
– А Нельсон Мандела, между прочим, в детстве свиней воровал, – вспомнил А., видимо, оттолкнувшись от слова “свинское”, – он об этом сам рассказал.
– Вот, а Кондолиза в детстве играла на пианино, – заметил Я.
– Кондолизе, если она справится с задачей, тоже поставим памятник в Уганде, – предлагает справедливый В., – только не на коне, а сидящей за пианино.
– Кондолиза, играющая на “Стейнвее”, – соглашается Б., который умеет отличать домашнее пианино от концертного рояля, но предпочитает не мелочиться.
Я. с мольбой смотрит на Баронессу. Он надеется, что она не попытается по случаю сбыть свое собственное пианино Черниговской фабрики музыкальных инструментов, на котором юная Баронесса разучивала гаммы. Члены Кнессета решительно ничего не имеют против черниговского, может быть, оно даже лучше, уверяют они, но в данном случае речь идет о символах, и “Стейнвей” как символ – символичнее.
– Ваш “Стейнвей” в угандийском климате не проживет и дня, я читала, – бурчит Баронесса, – а мое черниговское и не такое вынесло.
– Уж, коль мы затронули тему пианино и женщин, не обсудить ли нам на следующем заседании “Пианистку”, – говорит, якобы невзначай, Я., выдавая свою затаенную страсть и подводя тем самым черту под заседанием, которому слегка не хватало серьезности, чего никак не скажешь о выдвинутых на нем высоких идеях.
Я. внешне ничем не примечателен в Еврейском Государстве. То его принимают за еврейского комика из Российской Империи, то кто-нибудь никак не может вспомнить, где он его видел. Но это он, вместе с Баронессой, владеет домом с садиком и Зеленым Диваном. Это его жена – Баронесса, и это лишь он один темпераменту Б. может противопоставить насмешливый анализ и какое-нибудь соображение с претензией на изысканность.
Вообще же, любой инженер из Российской Империи, а тем более еврей, а тем более член Кнессета Интеллигентного Созыва, когда речь заходит о культуре, сразу забывает и политику, и сионизм. А если речь идет о литературе, то тут уж циркуль падает у него из рук, кронциркуль вонзается ему в ладонь, а штангенциркулем он даже рюмку водки может смахнуть со стола от возбуждения. Возможно, виновато в этом то обстоятельство, что если бы Бог задумал одну ножку гигантского циркуля воткнуть в Зеленый Диван, на котором заседает уважаемый Кнессет в самом центре Еврейского Государства, а другую отодвинуть всего на каких-нибудь полторы сотни километров и провести круг, то оказалось бы, что не только вся Книга Книг в этом круге написана, но даже бассейн обитания Ионова кита, в ней упомянутого, в этот круг поместился бы. А может быть, дело в том, что когда говорили в России, что Пушкин – это наше все, то евреи это чувствовали острее других, ведь дорога в партийные органы была им заказана и вся их духовная жизнь сосредоточилась естественным образом на Пушкине. Как бы то ни было, следующее заседание Кнессета Культурного Позыва посвящается творчеству автора “Пианистки” – Эльфриды Елинек.
НЕБОЛЬШИЕ ПРОБЛЕМЫ
В среду у Я. обнаруживается стоматит. Его рот будто забит осколками бритвенных лезвий. Стараясь меньше шевелить языком, со стиснутыми зубами он обращается к жене:
– Д-давай отменим следующее ж-аседание. Ты з-же знаешь, что подумают эти ослы. Нелитературное использование языка – это первое, что придет им в голову.
Она летает по комнатам. У нее масса хозяйственных хлопот. Я. повсюду уныло плетется за ней. Наконец она и вовсе исчезает в саду. Он находит ее на скамейке в беседке, давящейся от смеха.
– Ладно, ладно, – поехали в аптеку, – говорит Баронесса.
Когда они покупают лекарство, Я. кажется, что продавец понимающе улыбается Баронессе.
– Начитанные все, – злится Я.
Стоматит пройдет не раньше чем через три дня, выясняют они у аптекаря.
– Так ты позвонишь? – нудит Я. – Не говори, что со мной.
– Что ты, что ты, – успокаивает его Баронесса. – Я скажу, что у меня молочница.
Переваливаясь, мелкими шажками она движется к двери в сад, затем выпархивает и скрывается за кустом Авраама. Желтая диванная подушка, летящая ей вслед, приземляется на зеленой траве.
– Трава чуть пожелтела, – замечает Я. – Вечером полью, – решает он.
Заседание откладывается на неделю.
ПОДОЗРЕНИЯ БАРОНЕССЫ
Баронесса задумывается. Увлечение Елинек отличается от обычных его увлечений, которым она не придает большого значения. Он так необычно суетлив. Он, расшаркиваясь, предлагает ей место между Флобером и Чеховым. Он утверждает, что “Пианистка” – это “Мадам Бовари” 20-го века. Он восхищается удивительным узором слов и симфонией действия. И взглядом со стороны. Со стороны, но не из кресла Господа Бога, откуда взирают на мир литературные титаны, пока хозяин кресла спит.
Нет, она здесь же, в комнате, притаилась запятой или даже точкой на краю сдвинутого к двери серванта. Она следит, как танцуют парами мать и дочь, мамочка с дверью, дверь с сервантом и снова мать, но теперь – с телевизором. И лишь одинокой тоненькой балериной на цыпочках, в белом платьице, трогательной в своей щемящей беззащитности, выходит на сцену картонная коробка из-под обуви со своим содержимым – плетьми и жгутами для истязания плоти.
Учительница музыки так раздражающе нереальна, но жива, говорит он, что если успеть, когда она садится за рояль, выбить из-под нее эту вращающуюся попо-поддержку, она непременно грохнется на пол, цепляясь за инструмент. А если притаиться за ее спиной у раскрытого шкафа, видно, как жмутся в панике друг к другу платья, однажды побывавшие на ее плечах, как цепляются за свои вешалки, чтобы погибнуть, но не даться чужаку в руки.
Он сравнивает Елинек с киллером, притаившимся на чердаке и разглядывающим через оптический прицел случайных прохожих. Никто не уйдет от влепленной в затылок убийственной фразы. Желчь этих фраз зовет его к самоотверженности, утверждает он. Это как? Физиология у Елинек – лишь несущая волна, модулированная ее завораживающим видением мира, объясняет он. И ненависть ее – термоядерный взрыв любви. Достоверность невозможного соблазняет и манит его в этой книге, утверждает он.
Иногда, говорит Я., ему кажется, что это из его мозгов, как из бочки, выбита пробка, и это его слова, предварительно сдавленные, выплеснулись на экран, с которого он порой читает, или на страницы книги,
