неиспользованном творческом потенциале “русской волны”. Сам Я., Баронесса и члены Кнессета Зеленого Дивана этот обиженный контингент нигде помимо “русских” газет, как правило, не встречают. Пикники на почве производственной и земляческой общности с неизменными шашлыками выявляют стопроцентную занятость этой категории вновь прибывших и являют всякому интересующемуся проблемами трудоустройства репатриантов то самое “скромное обаяние” нового еврейского среднего класса, в чьей осанке “сделавших себя” людей проглядывается осознание своей значимости.
Руки специалистов по таянью арктических льдов и пушкиноведов словно вывернуты за спину ситуацией, в которой они оказались. Укоренение трудно, часы и календари, на которые натыкается взгляд, напоминают им, что время идет. Пущенные ими корни ищут просветы между камнями и неплодными глинами. И когда видит Я., что добиваются устойчивости и они (не мытьем так катаньем), он снимает перед ними шляпу, которой в любом случае нет применения в этой стране.
– Это на одной колбасе не делается, – замечает он Баронессе.
Ей ли не знать.
А коварный Ближний Восток озабочен, кажется, только одним – как бы ему трансцендентное мировоззрение А.-инькиной матери еще больше запутать и воплотить в действительный и окончательный бред. Ближний Восток смеется в лицо Я., не пропускающему ни одной телепрограммы, где генералы, профессора, интеллектуалы и патриоты высказывают свои мнения. Он старательно вслушивается даже в многоголосую композицию, где все упомянутые действующие лица, начиная от интеллектуалов и кончая патриотами, выкрикивают свои мнения и прогнозы в раскаленную телекамеру. Телеведущий, хоть и восседающий во главе стола, но отнюдь не контролирующий вызванное им к жизни шумное действие, используя свои административные привилегии, врывается новыми вопросами как порывами ветра в уже бушующее во всю море. Море отвечает яростными накатами аргументированного крика.
Ну докричались. И что? Призрачный мир А.-инькиной матери и общий абсурд ближневосточного своеволия знай себе воплощаются, и все тут.
ЗАГАДКИ НОЧИ
Выглянув из окна на улицу в дневное время, не увидишь ничего особенного. Проедет мусороуборочная машина, забросят в нее содержимое зеленых баков, пройдет мальчик в игрушечном костюме кружка дзюдо. Если засидеться допоздна ночью – мало что изменится, ну наступит тьма и зажгут фонари. Другое дело, если проснуться среди ночи и, не зажигая света в спальне, бросить взгляд наружу через приоткрытые жалюзи – странным покажется, что освещенная фонарями пустынная улица существовала все то время, пока мы спали. Что-то настораживающе загадочное есть в этом ее оторванном от нас самостоятельном ночном существовании. Так же странно было в детстве, когда нужно было куда-то ехать или лететь, и почему-то непременно нужно было вставать среди ночи, нас будили родители, мы продирали глаза, и уже и комната со стоящими в ней наготове упакованными чемоданами казалась чем-то чужой. Не враждебной, но и не вполне своей. И улица, куда выносили вскоре чемоданы, была другой, странно притихшей, если не было ветра, или притихшей на ветру, если он поднимался и шумящие листвой деревья эту тишину наполняли. И представлялось – что-то непонятное затаилось вокруг, с какой целью? В детстве все любопытно, а смерть пугающе черна.
От возраста, от жизненной фазы так много зависит! Нельзя точнее определить возраст человека, чем по тону, которым он рассказывает врачу о случившемся с ним расстройстве желудка. От славного мальчика десяти лет трудно чего-то добиться, доктору придется выуживать из него факты, прибегая к уловкам и обманам. Девушка лет семнадцати расскажет об этом быстро и со смущением, ведь так мало гармонии в этой паре: расстройство желудка и девушка! Зрелый мужчина, еще верящий в свое бессмертие, краток и ироничен. Женщина, недавно прошедшая новизну климакса, нелегкий уход из жизни родителей, – иронии себе не позволит в рассказе, и опытный врач поймет, что она издалека примеривает на себя это последнее испытание. В том возрасте, который молодежь называет переходным (“с этого света на тот”, – хохочут они, проявляя бесстрашие юности), тяжело скрыть от доктора глубокую увлеченность предметом рассказа, и пол рассказчика уже не имеет значения.
К чему это все – о ночи, о возрасте? Ах да, возраст меняет людей. Мы любили порывы молодежных поветрий, юных и свежих вождей. И как же случилось, что в новых вождях мы видим порой лишь молодых каннибалов с хорошим аппетитом, а в ведомой ими волне – угрозу? Мы опытны, умело имитируем возрастную неуклюжесть, когда прихлопываем и притопываем вместе с ними, чтобы они не выбросили нас на помойку. Мы ведь молоды душой, нам тоже хочется порою все крушить и ломать...
Но смотрите, смотрите, как высоко сегодня небо! Как прекрасно море! Как летают чайки над волнами!
НОВЫЕ ПОДРУЖКИ В. И СТАРЫЕ АНЕКДОТЫ В КНЕССЕТЕ
Во вторник позвонил наконец запропавший было В.
– Он просит разрешения на следующее заседание Кнессета прийти с девушкой, – сообщила Баронесса. – Так он сказал: “Прийти с девушкой”.
– Как ее зовут? – спросила она тогда.
– Котеночек, – ответил В.
– Понятно, – ответила Баронесса.– Приходите.
А. утверждет, что в наступающей эре Ислама В. легче других притерпится к полигамии.
“К этому вас никто принуждать не станет”, – огрызнулся В.
Он уже приходил однажды с девушкой по имени Псюша. Это, конечно, не было ее настоящеe имя. Так ее прозвали дети в детском саду, куда она устроилась работать на первых порах по прибытии в Еврейское Государство. Мужчины, вспомнила Баронесса, были обрадованы ее появлению, и против Котеночка они, конечно, тоже ничего не будут иметь против. В Псюше быстро обнаружилось тогда ее главное достоинство – она была замечательной мишенью для шуток. Найдя же, что по молодости она мало знакома с анекдотами советского времени, мужчины соревновались в их изложении, наслаждаясь ее восторженным смехом.
Я. рассказал Псюше свой любимый анекдот о женской логике, в котором жена ругает мужа: “Идиот, кретин! Если бы завтра состоялся всемирный конкурс кретинов, ты занял бы на нем второе место”. “Почему второе?” – обижается муж. “Потому, что ты – кре-тин”, – объясняет жена.
Возможно, желая выразить Псюше свое “снимаю шляпу” по поводу ее работы в детском саду или декларируя с присущим ему экстремизмом принцип поэтизации полезного труда или просто любя грубую форму этой в высшей степени справедливой, по его мнению, истории, Б. рассказал ей несколько рискованную с точки зрения хорошего тона притчу о Говночисте, который ехал со своей бочкой на телеге, погонял лошадь и ел яблоко. Навстречу ему по тротуару шла Барышня. Поравнявшись с телегой, она зажала нос рукой в перчатке. “Не ндравится? – спросил Говночист, откусывая большой кусок от яблока, – а ср-ть ндравится?”
Неприличное слово Б. произнес с понижением голоса и заговорщицкой интонацией (Псюша все-таки новенькая в их компании), но все равно вышла неловкость. Увидев, что Псюша не уверена, следует ли ей соглашаться с рассказыванием таких анекдотов в ее присутствии, и немного насупилась, он добавил французское слово «пардон». Глядя в глаза скорее В., чем Псюше, он пустился в путаное объяснение,
