просто и бесхитростно!
Сидя на террасе своей шикарной дачи, он налил себе ещё одну рюмашку, но в этот момент зашёл его новый помощник Сурок с круглыми от испуга глазами.
— Ты чего? — спросил Сапог, опрокидывая рюмку в рот.
— Так из ФСБ звонят, вас требуют, — икая, произнёс Сурок.
Сапог, не веря, встал и прошёл в комнату к телефону. Вежливый и вкрадчивый голос, от которого волосы встают дыбом, представился капитаном Щегловым и убедительно просил ровно в четырнадцвть часов быть в триста пятнадцатом кабинете.
— Пропуск лежит в бюро пропусков. И, пожалуйста, не опаздывайте, потому что не хотелось бы беспокоить группу захвата, — так же вкрадчиво сказал капитан и положил трубку.
Сапожников мигом протрезвел. Неужели его хотят обвинить в убийстве Смолина? Насколько ему известно, ищут какого—то священника. Неужели кто—то опознал его, Сапога, одетого в рясу? Как доказать, что это не он убил Смолина? И кто мог его опознать? Неужели сдал вахтер дворца культуры железнодорожников, продавший ему реквизит. Вот где трагическая ошибка! Надо было кончить его и концы в воду!
Ожидание чего—то страшного и неотвратимого сковало его волю: ему не помогут ни депутаты, ни Валера Ерёмин — все они предпочтут остаться в стороне. Депутаты, которых он прикармливает, никогда не рискнут связаться с этой конторой, которая знает о них всё. Не исключено, что нынешние депутаты— демократы в советские времена сами стучали в контору и проходят там по каким—то спискам. Да и на него самого, видимо, там заведено дело.
Когда в конце 80—х годов его хотели посадить за разграбление вагонов с импортными товарами, то в СИЗО, где его содержали, ему приходилось несколько раз выполнять роль прессовщика [37] по поручению кумов [38]. Да и как не выполнишь, если тебя же в эту пресс—хату и засунут, и кто—то тебя же и будет прессовать. Скорее всего, информация об этом есть у Щеглова и стоит довести её до воров в законе, то даже тикать будет некуда.
Сапожников ехал в управление ФСБ в подавленном состоянии и когда вошёл в триста пятнадцатый кабинет, то почти поставил на себе крест. Но ничего особенного не произошло. Какой—то мужик в штатском показывал ему фотографии незнакомых людей, а женщина задавала глупые вопросы и, держа его за руку, пристально смотрела в глаза. Когда она ушла, и Сапожников остался наедине с мужиком, тот тихим голосом раздельно произнёс:
— Если Валерия Рукавишникова на тебя ещё раз пожалуется, твоя работа прессовщиком в СИЗО станет известна московским авторитетам во всех подробностях..
Сапожников уходил запуганным, но с ощущением заново родившегося. Он осознал, какая страшная опасность над ним висела, и только чудом удалось её избежать. Эта Рукавишникова, по—видимому, их агент, и совершенно очевидно, что они с её помощью разоблачили Черепанова, которого сами, затем, и прикончили. И если они грохнули Черепанова, большого чиновника из Москвы, то от него вообще мокрого места не оставят.
Прямо из ФСБ он поехал в церковь и поставил двенадцать больших свечей по числу апостолов, дав батюшке крупную сумму на молитвы за своё здравие.
А ближе к вечеру на столе у Кудрявцева лежала докладная записка капитана Щеглова с информацией по Валерии Рукавишниковой. Оказывается, её муж, местный художник, постригся в манахи и принял монашеский сан в монастыре, расположенном в ста километрах от города. 'Как хорошо, что возрождаются монастыри! — весело подумал Кудрявцев. — В таком аспекте они приобретают особый смысл!'.
Этим же вечером он сидел в первом ряду на спектакле в драматическом театре. С большим нетерпением дождался окончания нудного спектакля и, когда занятые в нём артисты, вышли на сцену кланяться зрителям, встал с места и с букетом цветом пошёл под всеобщими взглядами на сцену. Лера вначале не узнала Кудрявцева: в отлично сшитом сером костюме, в белоснежной рубашке и темно—красном галстуке он выглядел одним из театральных деятелей.
И только когда он поднялся на сцену, её сердце бешено заколотилось. Это он сегодня ночью приезжал к ней на квартиру по вызову девчонок и украдкой бросал на неё такие взгляды, каких она уже давно на себе не ощущала. Лера догадалась, что понравилась ему как женщина, но ситуация была настолько ужасающая, что автоматически отметив это про себя, она переключила всё своё внимание на каких—то людей, которые фотографировали, что—то записывали и снимали отпечатки пальцев. У неё что —то спрашивали, но из—за волнения она не могла сообразить, что должна отвечать и девчонки её выручали, отвечая за неё к неудовольствию спрашивающих. А этот человек стоял в стороне и время от времени бросал на неё взгляды, которые ещё больше смущали её.
Она подумала, что он пройдёт мимо неё к их приме Марии Борисовой, привыкшей получать цветы. Букеты обычно вручали выделенные для этого люди, чтобы потом в местных газетах писали об успехе премьеры. Но сегодня был рядовой плановый спектакль и вручение цветов не планировалось и все удивленно смотрели на незнакомца, который неожиданно остановился около Рукавишниковой и, поцеловав ей руку, преподнёс букет. Такого с Лерой ещё ни разу не случалось, и её глаза увлажнились от счастья.
В гримерной прима театра Борисова устроила истерику главному режиссёру, который подошёл после этого к Рукавишниковой и сказал, что если её любовники будут, под видом поклонников, и дальше устраивать такие демонстрации, он вышвырнет её из театра. Борисова приходилась дочерью народного артиста СССР Ростислава Митрохина, игравшего в советские времена роль Ленина в пьесах Погодина 'Кремлёвские куранты' и 'Человек с ружьём'. Будучи членом обкома партии и лауреатом всяческих премий, он представлял творческую интеллигенцию области и имел огромный вес.
С тех советских времен всё изменилось: не стало обкома партии, пьесы о Ленине уже не ставились, но Митрохин до сих пор председательствовал на худсовете театра и по—прежнему одобрял действия власти от лица всё той же творческой интеллигенции. Поэтому угроза главного режиссёра вполне могла стать реальностью, но это всё равно не испортило Лере настроения. За всё время её сценической деятельности, ей впервые преподнесли букет цветов на виду у всего зала. И этот человек ждал её около театра. 'Выгонят, устроюсь в какой—нибудь клуб руководителем кружка', — с оптимизмом думала она, спускаясь по ступенькам навстречу Кудрявцеву.
Стоял прекрасный летний вечер, и они долго гуляли по вечернему городу. Когда она вернулась домой, Лариса и Лена, встревоженные её поздним приходом, допытывались у неё, что случилось, и, Лера, сияя от счастья, поделилась с ними новостью, которую они потом долго обсуждали. Девушки искренне радовались за неё, и это ещё больше вдохновляло Леру.
На следующий вечер она выкладывалась на сцене в полную силу. Анатолий снова сидел с букетом цветов в первом ряду и Лера, увидев его, играла так, как, пожалуй, никогда ещё не играла. Увидела его и Мария Борисова, и в антракте к Кудрявцеву подошёл помощник режиссёра.
— Если вы хотите подарить цветы, подарите их нашей приме. Другим дарить цветы у нас не принято, — сказал он Кудрявцеву, и тот вопросительно поднял бровь:
— Я дарю цветы, кому хочу. А принято это у вас или нет — это ваши проблемы.
— Этим вы ставите Рукавишникову в сложное положение. Она может быть уволена из—за вашего упрямства.
— Ах, вот как? — удивился Кудрявцев, но всё равно вышел на сцену.
Он неторопливо шёл, улыбаясь Лере, и она улыбалась ему. В этот вечер они снова долго гуляли по городу, и Лера рассказывала ему о пьесах, в которых она играла, и о ролях, которые мечтает сыграть. Он осторожно поддерживал её под руку, внимательно слушал, поддакивал и любовался ею, когда она читала ему отрывки из ролей. Не будучи знатоком театра, Кудрявцев не мог поддержать разговор на профессиональном уровне, а говорить банальности, роняя тем самым себя в её глазах, не хотел. Но вдруг ему повезло: незаметно Лера перешла в разговоре о декорациях к спектаклям к живописи и, в какой—то связи, мимоходом, упомянула картину 'Рождение Венеры' Сандро Боттичелли.
Совсем недавно Кудрявцеву попалась на глаза статья об этой картине в толстом цветном журнале, который принесла жена. Вообще—то такие журналы он не читал за недостатком времени и желания, но,
