широкую огласку в мире и предусмотрительно отправленного главными зачинщиками перестройки Горбачевым и Лукьяновым в державную мусорную корзину. Обо всех перипетиях, связанных с письмом, я написал в своей «Еврейской ромашке».
Я бы и не вспомнил о ней, если бы не широко декларируемая с тех пор забота прежних и нынешних властей России о евреях не вызывала у меня (да и не только у меня) опасливое сомнение в ее искренности и долгосрочности. В размноженной миллионными тиражами «Ромашке» ставился злободневный в ту пор вопрос, не потерявший и в наши дни актуальность, хотя уже изрядно потускневший: «ехать — не ехать».
Может быть, когда-нибудь я еще вернусь к тем достойным пера событиям, потрясавшим замороженную страхом страну Советов и возродившим среди «проклятых и угнетенных» напрасные надежды, а пока приведу строфы из стихотворения Давида Самойлова «Наказ чукотского народа депутату Г. Кановичу», которое, на мой взгляд, отражает совсем нешуточные явления тогдашней советской действительности.
Гриша, ты теперь Григорий,
Ты скажи в Большой Совет,
Что на нашем территорий
Мало-мало водки нет.
Нет у нас, однако, водка.
Ой, как плохо, Гриша, ой!
Потому на всем Чукотка
Экология плохой.
Ты скажи в Совет, однако,
Недовольный Чайвургын —
Есть у Вас в Совет каряка,
Нету чукча ни один.
Чукча хочут отделяться
От каряк и юкагир
И не хочут поселяться
В пятикомнатный квартир.
Звать тебя мы будем Гришком.
Будем Яков, как Свердлов.
Не вели, однако, слишком
Забирать у нас улов.
Будет пусть у нас свобода,
Чтобы было чем кормичь.
Будем звать тебя Володя,
Как Владимира Ильич.
И хороший есть культура,
И культура есть плохой
Например, медвежья шкура
Или шкура никакой.
Ты скажи им на собранье,
Виноват во всем систем -
Скушал всё до основанья
И не знает, что затем.
……………………………………
Мы всегда стоим за дружбу
И всегда стоим за мир.
Мир и дружба очень нужно,
Но не нужно юкагир.
Не знаю, насколько чукчи жаждали отделиться от нелюбимых юкагиров и каряков, но неодолимое и крепнущее с каждым днем желание покинуть «братскую семью народов» испытывали не только Прибалтика, но и республики Кавказа и Средней Азии. А уж о евреях и говорить нечего. Прирожденные скептики и оппозиционеры, они от Больших и Малых Советов милостей не ждали и паковали чемоданы...
Вторую попытку внести свою лепту в «общественный прогресс» я предпринял, когда приехал на Землю Обетованную и на моем спидометре выскочила пенсионная цифра 65. Мне предложили примкнуть к репатриантскому движению за моральное возрождение народа Израиля, носившему бодрое, вселяющее надежду название «Авив» («Весна»). Без долгих колебаний я согласился. К сожалению, весна длилась недолго. За ней, как это нередко бывает в природе, последовало засушливое лето. Движение лишилось финансовой поддержки тех, кто надеялся при содействии активистов «Авива» повысить уровень национального самосознания братьев-репатриантов. Однако без финансовой поддержки, как свидетельствует опыт, ничего путного не возродишь. Даже мораль.
В дальнейшем мое участие в общественно-политической жизни свелось только к голосованию на выборах. Правда, если сегодня снова грянут расточительные и бесплодные выборы, то я вряд ли созрею для такой необременительной процедуры, как ритуальное опускание избирательного бюллетеня в судьбоносную урну. Уж и не припомню, сколько раз за пятнадцать лет я в Кфар-Сабе, а потом в Бат-Яме голосовал. Увы, от моего выбора и от выбора сотен тысяч моих сограждан число депутатов, занимающихся законотворчеством за столиками в буфете Кнессета или слоняющихся с видом Цицеронов перед телекамерами по его коридорам, не уменьшилось. Когда видишь на экране одинокого депутата, обращающегося с трибуны к своему единственному слушателю — коллеге из другой партии, прикорнувшему в кресле с вожделенной именной табличкой за спиной, начинаешь ловить себя на мысли, что наших избранников в пожарном порядке эвакуировали из святилища справедливости и законности с пылающего Ближнего Востока куда-нибудь на морозный Дальний...
Видно, я недостаточно честолюбив, чтобы предпринимать попытки снова заняться другой деятельностью, кроме писательской. Общественная нива, которая густо заросла чертополохом, уже давно меня не манит — что мог, то в свое время я на ней худо-бедно вспахал. Больше в пахари не гожусь.
Судьба судила так, что в Израиле я никаких должностей не занимал. На мой взгляд, писателю вообще не подобает быть должностным лицом. Это в достопамятном Советском Союзе должность писателя определяла его место в тогдашней литературе. Чем выше должность, тем более значительным называли вклад её обладателя в отечественную словесность. Классиков типа Маркова и Сартакова издавали пудовыми собраниями сочинений, избирали в разные Советы, награждали орденами Ленина, вешали им на грудь золотые звезды, считали «правофланговыми» литературы так называемого соцреализма. А до Платонова, который ходил в дворниках, до Шаламова, который томился в Гулаге, власть предержащим никакого дела не было, о таких отщепенцах заботились лагерные вертухаи и «искусствоведы в штатском».
У нас в Израиле, это, слава тебе, Господи, невозможно. У нас хорошая книга пока еще ценится выше занимаемой автором должности, у нас писатель может в любую минуту бросить вызов негодной, даже враждебной власти, не страшась её недовольства и не соглашаясь на ее анестезирующие подачки. Он волен писать то, что наболело у него на душе, что его тревожит и волнует. Истинное писательство — это не ремесло, а, если угодно, призвание, подобное пастырскому служению.
Как говорил покойный отец, продевать нитку в иголку может каждый, но не каждый может шить. Продевать нитку, то есть обмакивать в чернильницу перо, я научился рано, но «шить», то есть по- настоящему писать, — начал несколько позже, когда набрел на свою тему, которую сухо можно сформулировать так: «Судьба литовского еврейства на протяжении более полутора веков». Замахнулся я, прямо скажем, на что-то большое, непосильное для одного человека, и в те далёкие времена почти безнадёжное, ибо антиеврейская установка в литературе, спущенная с кремлёвских высот, казалась
