Тамбова, и ее слушали со священным трепетом, затаив дыхание; называли, перешептываясь, “достойной цветаевской преемницей”. А когда тут же затесавшийся молодой и никому (там) не известный Пригов прочел одно стихотворение про Иуду — и музыкально, наподобие вьетнамцев, тонировал звук Ю в его имени, — все поджали губы и промямлили что-то скептическое.
Но особенно мой кругозор был расширен знаменитым в 80-х годах салоном, собиравшимся в квартире Наташи Осиповой. Мой друг Александр Бараш посвятил этим сборищам несколько строк в поэме “Эпикриз”:
На Пушкинской один салон открылся —
там где атланты еле держат крышу
сооружения эпохи репрессанс
Там собиралися чердачные поэты
читать свои подпольные поэмы
и громко ржал по вечерам Пегас
Там были девочки пригодные для рая
и молодые бородатые евреи
и коммунальные мегеры за стеною
обмыли кости всем и джинсы простирнули
Бывали мэтры-концептуалисты:
порой Некрасов чаще Рубинштейн
и редко Пригов (чопорный речистый
и в связях осмотрительный шатен)
У них был свой салон —
солиднее и чище
где их портреты уже щурились со стен
Пригову я сказал (впервые у Наташи Осиповой прослушав его длинную программу) — я сказал с удивлением и слегка разочарованно: “Но ведь это — простая антисоветчина, лишь немного закамуфлированная юродством. Так или нет?” (То есть я имел в виду: “А где же новая эстетика? Она — блеф? симуляция?..”) Он сделал в ответ молчаливую как бы ужимку: “Конечно, мол, вы правы. Но не будем об этом вслух говорить”. У меня осталось впечатление, что он нечто утаил от меня как от профана. Но впоследствии, когда изменились идеологические установки и такие авторы, как Пригов и Кибиров, вышли из андеграунда на телевидение и в большие тиражи, я понял, что, пожалуй, был прав в первом схватывании: их андеграунд был поверхностным, т.е. не эстетическим, не радикальным.
В демократической обстановке истеблишмент возникает и поддерживается во многом снизу: те авторы, которые могут быть приняты читателем и раскуплены в больших тиражах (пусть даже при условии их предварительной рекламной “раскрутки”), — те и выходят в новый истеблишмент, который по очертаниям своего смысла, наверное, теперь совпадает (или скоро совпадет) с понятием “мода”. Но ошибкой было бы думать, будто “раскрутить” можно кого угодно (при наличии достаточных связей и денег): есть такие, которых массовый читатель не примет и не поймет никогда, как бы его ни убеждали и ни заманивали. И, между прочим, сейчас это не только “экспериментаторы”, но и, например, почти вся поэзия, и традиционная-то в первую очередь. Один такой литературный кружок я иногда посещаю. Я их про себя называю “серьезниками”. Они полагают, что новый истеблишмент весь составился из авангарда и ерничества, которые всюду захватили власть и правят бал. Себя же рассматривают они как новый андеграунд: лишь они хранят теперь подземную, чистую струю подлинной литературы. Они наивны, но чем-то меня трогают... — своей торжественностью, “священным огнем служения”, “праведным гневом”, “болью за судьбу великой литературы”. Они четко опознают тех, кто по ту сторону границы, но совсем не видят другие, рядом лежащие точки андеграунда. — Да, большая публика будет проглатывать Кибирова, Виктора Ерофеева, Лимонова, Пелевина так же, как она поглощает Доценко и Маринину. В недалеком будущем, возможно, публика почувствует вкус и к Пригову, и к Сорокину... Вкус к Рубинштейну? — уже проблематично. Зато мне совершенно ясно, что никогда массовый читатель не заинтересуется, например, Всеволодом Некрасовым, Михаилом Сухотиным, Светой Литвак, Сергеем Бирюковым, Ры Никоновой — и многими другими, именно теми, с кем я продолжаю немой напряженный диалог всякий раз, как сам берусь что-то прикинуть на бумаге.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На этом можно было бы благополучно закончить, если поставить себе целью умолчать кое о чем более важном ( — отвернуться от него, нарочно постараться не заметить)... Но моя цель иная: я бы лучше все предыдущее зачеркнул, а оставил бы только вот что. —
До сих пор речь шла об андеграунде, так сказать, сиюминутном и преходящем. Но ведь есть же андеграунд вечный, в который рано или поздно попадают все: это смерть, земля, могила, забвение. — Смерть всех равняет: богатого с нищим, умного с дураком, ученого с невеждой, гения с бездарностью. И вот нынешняя читающая публика равным образом не читает и не желает знать ни всемирно-модного когда-то Максима Горького, ни его современника, тихого и утонченного маргинала Константина Вагинова... Но, с другой стороны, ведь известно, что “у Бога нет мертвецов”. Так и в архиве человеческой культуры — все живы, все присутствуют, каждому отводится клеточка, наподобие ячейки в колумбарии. Зависит ли величина этой клеточки от того, насколько литератор был известен и признан при жизни? Это вопрос сложный. Первоначально, конечно, зависит, но потом... В архиве частопроисходят ревизии, которые иногда радикально изменяют способ ранжирования ценностей... Хотя эти ревизии в меньшей степени затрагивают ценности более удаленные по времени... Так что угадать трудно. Единственное, что можно здесь заметить, это что раньше архивирование было не очень надежным и зависело от многих случайностей, перед которыми “андеграунд”, разумеется, был более беспомощен, чем “истеблишмент”. Например, группа поэтов, включавшая Катулла (группа, несомненно, “андеграундовая” для своего времени), — исчезла вся и почти бесследно. Один Катулл сохранился благодаря случайности в единственном экземпляре, — а ведь он, по-видимому, не был даже лидером этой группы...
В Новое время надежность архивирования возросла во много раз. Кроме того, сейчас, благодаря
