— Потому что все расходы правительство брало на себя, как было объявлено, и открывал церемонию Леннарт Мери, Президент Эстонии.
— Президент?
— Президент.
Как беден наш язык — и особенно его графическая форма! Музыкальная запись, партитура, быть может, передала бы богатый смысл этого точного повтора, пустого в его буквенной фиксации.
Пре — зи — дент? Пре — зи — дент.
— Хорошо, мы подумаем. Подождите здесь.
Еще час, наверное, мы грызли сухари с солдатами. Наконец дверь открылась и вошел давешний вежливый офицер.
— Обдумав все, мы решили: Ваши намерения были добрыми — Вы хотели проститься с учителем. Поэтому мы не будем открывать на вас уголовное дело по статье УК такой–то (диссидент не спутал!). Вам придется только заплатить штраф в местном отделении милиции.
Рильке, видимо, ошибался: Россия не граничит с Богом, она уже
Твои слова, поступки судят люди,
Намеренья единый видит Бог.
Мы там, где судят намерения. Причем уголовным судопроизводством.
Однако разговор был еще далеко не кончен. Оставалось еще что–то, и поважнее, чем штраф. Внимательно вглядываясь и что–то во мне просчитывая, офицер спросил:
— Итак, у вас есть какие–либо претензии к нам?
— Нет, — не раздумывая, решительно отвечаю я.
— Никаких? — уточняет он.
— Никаких.
Этот повтор должен быть оркестрован иначе, чем предыдущий: утвердительная интонация в данном случае принадлежит вопросу офицера, просительно–тревожная — моему ответу.
— Что же. Иначе... Если у вас есть какие–то претензии... то и у нас... ЕСТЬ — ТАМ! — указательный жест в потолок. Занавес.
19
Погранбригада в полном составе сопровождает нас в печорское о.м. и сдает дежурному офицеру.
У него такое доброе лицо, какое можно вообразить только у старинного детского врача. Кажется, я не припомню такого кроткого, попечительного и более чем отеческого взгляда с тех пор, как в четыре года на меня смотрел старый доктор с зеркальцем во лбу. Глаза мои невольно искали такого же зеркальца на лбу начальника милиции. Что–то такое там было, на лбу, только не вещественное... Он слушал оперативную сводку.
— Ну и как его матушка?
— В больнице, переломы обеих плечевых костей. Вот здесь и вот здесь.
— Как же это он ее? что–нибудь спрашивал, наверное, узнавал... — вдумчиво и без малейшего негодования предположил главный милиционер. Картина сыновних расспросов встала у нас перед глазами.
Повернувшись к нам, главный милиционер сказал, краснея:
— Ой, девчонки, мне даже стыдно у вас такое спрашивать... Вы уж простите, форма.
— Спрашивайте, спрашивайте, — ободряем мы.
После долгих уговоров он решается:
— Сколько вы... извините, получаете? Это чтобы штраф оформить. Честное слово, я бы не стал. За такое доброе дело еще и деньги брать! Человека хоронить ехали! в такую даль! Но я же им должен квитанции отдать. Вы уж простите.
Размер штрафа за переход государственной границы точно совпадал с платой за постельное белье в поезде. Сколько это составляло тогдашних сот или тысяч рублей, не берусь вспомнить.
Заполнив квитанции, главный милиционер позвонил куда–то и сказал нам:
— Ну вот, нашел для вас место на ночь, в общежитии обещали. Следующий поезд на Москву завтра в полночь.
На милицейской машине нас подвезли к двухэтажному зданию такого же меонического состава, как платформа, погранзастава и отделение милиции. Долгая зимняя ночь еще не собиралась кончаться. Полчетвертого.
Участливые глаза милиционера навеяли нам нелепую надежду на сон под одеялом, в постели. Все такие надежды следовало оставить в прошлом.
Дежурная общежития, потягиваясь, сказала:
— Так. До утра побудете здесь. В вестибюле. Комнат нет. Это общежитие для югославов, а вы не
