Нина Горланова в Журнальном зале 2001-2003

— Какой негодяй, — воскликнула Анна Лукьяновна. — А еще старый друг!

— Ну, Лидочка, давай сосредоточимся на хорошем: приезжай ко мне в гости, в Иерусалим, я тут тебя сосватаю — есть несколько кандидатур.

— Так они у тебя все в кипах, наверное, — попробовала пошутить Лидия, — мне придется гиюр принимать. Я же не могу считаться еврейкой: у меня мама русская!

Тут русская мама вмешалась не хуже экономной еврейской:

— Лидия! Время! Мы так до Володиного приезда не дотянем ...

— Завтра я тебе сама позвоню, — стала прощаться Алла, — а там уже не беспокойся! Знаешь, сколько здесь стоматологи получают!

Мир с Интернетом, конечно, стал, как одна деревня, но рядом-то с нею, деревней, течет речка, ледоход идет, и грязные тяжелые льдины разъезжаются под ногами у Лидии. И впервые за всю жизнь — никакой опоры.

Тут своим умом, невозможным, не встречающимся нигде больше, всем своим телом Алеша понял, что поступление сил от мамы прекратилось. И что ей же хуже, а она какая-то сейчас глупая, не понимает: теперь он ослабеет, сляжет и ей еще больше придется отдавать, отрывать от себя. Но есть еще милые лекарства, может, они помогут.

— Мама, дай мне аспаркам, комплевит, циннаризин и гефефитин! А главное: пантогам, — он произносил эти слова, выпрямившись на время, торжественным голосом, словно считал, что без этой звучности названий лекарства сами по себе не много стоят.

— Подойди к бабушке, мне нужно написать письмо Юле, — сказала Лидия.

— Нашей дорогой Юле из столицы Москвы, — понимающе кивнул Алеша.

Анна Лукьяновна дала внуку все его лекарства, а дочери предложила обычное лекарство для взрослых: стопку водки.

— Ладно, найдем денег, поезжай в Израиль, развейся, раз так... А мы... Ничего, моя пенсия есть да Лешина... проживем!

8. Предварительные итоги

1

Пермь осиротела без Лидии.

Конечно, она уезжала и раньше. Но, уезжая, всё равно краешком себя захватывала Пермь. Лидия как бы присутствовала тут вместе со своими мыслями, смехом и телеграммами. Телеграммы были всякие: поздравительные, юмористические, просто дружеские. Во время перестройки они приобрели общественно- трибунный характер — во “Взгляд”, в поддержку Бакланова на XIX партконференции, в защиту Сахарова и Ельцина, в поддержку Горбачева после распада СССР (Лидия считала, что Михалсергеичу сейчас плохо и надо, чтобы они с Раисмаксимной не ожесточились). На стихи к юбилею Окуджавы телеграфистка вообще смотрела как на безнадежную патологию: все сейчас деньги зарабатывают, а эта тратит неизвестно на что...

Но теперь, уехав на полтора месяца в Израиль, Лидия словно оказалась на другой планете.

— Ну все, для нас она пропала в своей Палестине, — с отчаянием говорил Боря Ихлинский.

Если Лидия выйдет там замуж, думала Галька, мы все здесь погибнем.

В общем, все без Лидии ослабели и начали как-то осыпаться...

Егор, прогуливаясь ночью в приятном водочном подъеме и размышляя в очередной раз об антиномиях Канта, был избит и попал в реанимацию. Он временно потерял речь и говорил только три слова: “да”, “спасибо” и “простите”.

Веня, выбегая из городской Думы, упал и получил закрытый перелом голени.

У Надьки произошел микроинсульт, и она все глаголы стала употреблять строго в инфинитиве: “Я идти на лекцию. Студенты совсем обнаглеть”.

В тот самый момент, когда Надька выписывалась из больницы на Грачевке, Лидия в последний раз загорала на побережье возле Хайфы и из Средиземного моря возле нее вынырнул необыкновенно застенчивый американец. Ей сразу бросилась в глаза обширная лысина, как у Розенбаума. Он заговорил с ней сначала на корявом иврите: “Эйфо коним по мэй-газ?” (где здесь покупают газированную воду?) По англосаксонским громыхающим шумам его голоса она поняла, что можно говорить по-английски.

— Ай донт спик джюиш.

Полчаса они выясняли, из какой части мировой деревни они происходят и на каких завалинках сидели их предки, — все это под пылающим пристальным взглядом солнца. Но американец так и не пошел за газировкой.

Джекоб (так его звали) пророкотал два раза полупонятную фразу, и Лидия предположила, что ее смысл таков: “У вас прекрасное плачущее лицо”.

После таких слов ей захотелось поместить Джекоба в зеленую рощицу внутри себя, но там ветвились, как погибшие кораллы, только пересохшие бодучие сучья. На миг у Лидии появилась вера, что все это вновь зазеленеет. А вера не имеет ни цвета, ни запаха, ни образа, она только чувствуется. Дело в том, что за прошедшие полтора месяца в Израиле вся пермская колония, разбросанная по кибуцам и машавам, пыталась знакомить Лидию с одинокими евреями от тридцати до семидесяти лет (последние были чуть ли не бойчее первых), но все внутри Лидии оставалось в оцепенелой неподвижности. Только однажды, у Стены Плача, когда Лидия положила между двумя камнями записку и еще долго стояла, что-то возникло, промерцало над всеми мыслями и воспоминаниями далеко вверху. Но это кончилось раньше, чем она успела осознать (так бывает, когда блеснет в грозу молния, а ты хочешь рассмотреть ее красоту, — и вот нет ее, а лишь на том месте плавает комок темноты). Но она твердо была уверена, что все будет так, как она попросила: Алеше будет лучше. Ну и за себя она попросила, чтобы у нее