бы у нее там была пудовая гиря. В первую же перемену, как только все выбежали из класса в коридор, она улучила минутку и, бормоча: «Помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его», бросилась по боковой лестнице вниз. Благополучно достигнув столовой, она вошла на порог громадной пустой комнаты. Внезапно на другом конце нижнего коридора скрипнула дверь бельевой комнаты и из нее показалась Корова. Лисицына выхватила ложку из кармана и бросила ее прямо на пол, но вместе с ложкой выкинула из кармана и свой носовой платок, затем накинула на голову белый передник и понеслась, как дикий жеребенок, обратно по лестнице, взбежала в самый верхний этаж, в пустой дортуар, и моментально легла под далекую кровать. Сердце ее билось, в висках стучало, а губы все шептали: «Помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его». Корова, как старый боевой конь, заслышавший звуки трубы, помчалась тоже к столовой и, к ужасу своему, увидела лежащую на пороге ложку и носовой платок. Она схватила все на лету, как коршун хватает добычу, и помчалась тоже на лестницу за девочкой. Верной уликой был номер на носовом платке и мелькнувшее зеленое платье.
Лисицына, отлежавшись минуту, выползла из-под кровати, оправила волосы, передник, выпила в умывальной воды и тихонько, скромно вышла по коридору на церковную площадку, положила на паперти пять поклонов, спустилась по парадной лестнице прямо в класс и на последней ступеньке лицом к лицу столкнулась с Коровой. Девочка остановилась, вся бледная, а Корова глядела на нее глазами сыщика.
— Это вы украли ложку и потом подбросили ее в столовую? — грубо спросила она.
Девочка отшатнулась.
— Нет, mademoiselle, я ничего не знаю, какая ложка? Я ходила в дортуар вымыть руки, — лепетала девочка.
— Вы просили позволения у m-lle Нот идти мыть руки?
— Нет, m-lle, я не просила, я сама…
— А зачем вы накинули передник на голову, когда меня увидели, а это что? — Корова показала ей носовой платок с меткой № 141.
Лисицына едва стояла на ногах.
— Я не знаю, m-lle, право, не знаю, может быть, это я потеряла платок…
Корова схватила девочку за руку и потащила в класс. Второй класс, знавший уже об истории, как испуганное стадо столпился в конце комнаты за партами. Все притихли, когда отворилась дверь и Корова втащила дрожащую и бледную Лисицыну.
— Mesdemoiselles, таких поступков, какими отличается ваш класс, еще никогда не было в стенах института, вы просто не девицы, а разбойники: каждый день у вас истории, грубости, самые непростительные шалости, а теперь, наконец, преступление — воровство! Мне даже страшно сказать это слово: среди вас, христианок и благородных девиц, есть вор! Вот он! — И она тряхнула Лисицыну за руку. — Из столовой, с чужого стола, она крадет серебряную ложку! В краже этой заподозрили несчастного солдата, решили вычитать из его скудного жалованья стоимость ложки. В зачерствелом сердце этой преступницы не шевельнулось раскаяние, она не решилась сознаться, хотя вы все знали, что пропавшую ложку ищут, об этом в каждом классе сообщали ваши добрые классные дамы. Теперь, движимая не раскаянием, а страхом обыска, она подкинула ложку в столовую и думала избежать наказания. Но Отец Небесный не допустил этого, он уличил нераскаянную грешницу, она сама своей рукой вместе с ложкой вытащила улику своего преступления, платок с меткой, вот он, номер сто сорок один! — Корова трясла в воздухе белым носовым платком с пятнами чернил по всем четырем уголкам — им украдкою вытиралось перо. — Если бы я доложила Maman, то Лисицыну выгнали бы из института, да, выгнали бы с позором, потому что такие преступления поощрять нельзя. Я пощажу Maman, мне стыдно сказать ей: Maman, у нас в институте, среди любимых вами девочек, есть воровка!
Корова закрыла лицо руками. Салопова, Петрова и маленькая Иванова рыдали. Чиркова безучастно сидела на задней парте и с улыбкой глядела на эту сцену; на лице Франк, Шкот, Чернушки и нескольких других появилось недоброе выражение, сознание жестокости и несправедливости закрадывалось в их сердца; девочки были близки к явному возмущению.
— Я сама примерно накажу вас, m-lle Лисицына, подайте мне лист бумаги! — приказала Корова.
Ей подали чистый лист, она оторвала от него четвертушку и крупными буквами написала: «Воровка».
— Mademoiselle Лисицына, я вас спрашиваю, и помните, что Господь Бог слышит ваш ответ. Вы унесли ложку из столовой?
— Да, я унесла, нам нечем было есть варенье, я не знала, что она серебряная, что она дорогая.
— Значит, вы сознаетесь! Подите сюда.
Корова пошарила на своей сухой груди, достала булавку, повернула девочку к себе спиной и пришпилила ей к пелеринке бумажку с позорной надписью.
Лисицына рыдала судорожно:
— M-lle, простите, простите меня!
Надя Франк и Вихорева бросились вперед.
— Этого нельзя, нельзя, — кричали девочки, к ним присоединилось еще человек десять. — Мы старшие, мы переходим в первый класс, с нами нельзя так обращаться, она не воровка, она не крала, мы скажем нашим родным, мы заплатим этому солдату, мы купим дюжину новых ложек, — кричали девочки, и чья-то рука сорвала бумажку с надписью «Воровка». — Скажите Maman, скажите Maman, пусть она сама рассудит.
— А, так вы бунтовать?! — визжала Корова. — Так я же вот что, я вот как!..
Но она не могла ни так, ни этак, она видела, что зашла слишком далеко, что история могла скверно кончиться. В эту минуту совершенно потерявшаяся Лисицына бросилась целовать ее руки. Салопова встала на колени и умоляла Корову быть христианкой… Корова сделала вид, что ее трогают эти просьбы.
— Ну, Бог вас простит, я не могу видеть ваших слез, я вас прощаю, но за дерзости Франк, Вихоревой и других весь класс будет сегодня стоять за обедом.
За обедом весь класс стоял, но зато ночью Корова оказалась в дортуарном коридоре с вывихнутой ногой.
Окна дортуаров, выходившие в коридор, были снизу до половины закрашены белой краской. Чтобы заглянуть в дортуар, надо было поставить по крайней мере два табурета, один на другой. Девочки, зная это, всегда по вечерам утаскивали все табуреты из коридора в спальню. Они знали, что хоть Корова редко является ночью в дортуар, но зато часто подсматривает в окна и записывает читающих или разговаривающих. Уверенные, что сегодня Корова непременно захочет подсмотреть, нет ли у них ночного заседания по поводу ложки, девочки приготовили под окном дортуара второго класса как бы забытую пирамиду из трех табуретов. Нижний был только на трех ногах и, чуть-чуть прислоненный к стене, держал равновесие. Девочки не ошиблись. Часов в двенадцать в пустом, гулком коридоре раздался страшный грохот. Корова влезла на табуреты, но едва потянулась к окну, как потеряла равновесие, табуреты полетели, полетела и Корова. На ее крик в дортуаре ответили неистовым криком. Бедная m-lle Нот выбежала из своей комнаты в одной рубашке и как привидение металась по дортуару, горничные выбежали в коридор.
Крик второго класса отозвался в соседнем дортуаре третьего класса, — там с какой-то «слабенькой» сделался припадок. Корову почти отнесли вниз, она едва могла ступать. Никто хорошенько не знал, отчего произошел весь шум, но все уже таинственно передавали друг другу о злой проделке со сломанным табуретом, чуть было не кончившейся так печально. Все были взволнованы, почему-то вначале всем казалось, что будет очень смешно, очень шумно, когда полетят табуреты, теперь же девочкам было не по себе и как-то стыдно; падения, а тем более увечья никто не желал.
Корова пролежала неделю, и — о чудо! — о своем падении ничего не сказала Maman. Это молчание было гораздо красноречивее всякого наказания, оно дошло до сердец девочек, ни одна не хотела сознаться, что она раскаивается и жалеет больную, но беспрестанно то та, то другая забегали в «Чертов переулок»; встретившись там, они принимали равнодушный, холодный вид, трогали чахоточные растения, стоявшие на окне, или читали на стенах расписания музыкальных уроков Метлы, а между тем цель каждой из забегавших туда была узнать, поправляется инспектриса или нет.
