ответил Зраженю другой конармеец, тоже стихами.
Зражень поднялся с травы, встал в позу актера и, вытащив из ножен висевший за поясом кинжал, прочитал чуть трагическим голосом:
— Товарищ командир! — неожиданно обратился он к Симаченке. — Правду говорят, что в старое время у кавказцев лучшим подарком другу считался кинжал? Не просто кинжал, а отнятый в бою. Правда это?
Симаченко усмехнулся. Он любил такие разговоры-беседы со своими бойцами. Сближали они конармейцев с командиром. Узнавали много друг о друге: душевное, скрытое в обычные часы боевых трудов.
— А сейчас, в наше время, разве не так? Разве тебе, товарищ Зражень, не приятно подарить близкому человеку, другу, самое дорогое, что ему нужно в боевой жизни: доброго коня, к примеру, или кинжал? — спросил Симаченко.
— Конечно, приятно! — ответили разом несколько бойцов.
— Вот бы нам, товарищ командир, — загорелся вдруг запевала, — да такие подарки товарищам Буденному с Ворошиловым преподнести. Здорово?
— Какие-нибудь золотые? — поддержал его молчаливый конармеец в малиновом чекмене с газырями на груди.
Симаченко заинтересовался словами запевалы. Хлопнув его дружески по плечу, он улыбнулся и сказал:
— А что ты думаешь? Займем Львов или Варшаву, там найдутся подходящие — от турок или татар еще.
— Какого-нибудь Ахмет-паши? С бою взятые! — придвинулся ближе длиннолицый.
Зражень презрительно сплюнул.
— Чего там Ахмет-паши! Тут надо самого султана Селима, наместника бога на земле. Надо понимать, кому подарки! — решительно заявил он.
— Шикарные подарки! — покрутил головой молчаливый.
— Товарищу Буденному Семену Михайловичу. Товарищу Ворошилову Клементу Ефремовичу. А дальше, как положено по званию: командарму и так далее от бойцов Первой конной, — проговорил с волнением Зражень.
Стараясь удержать нахлынувшие чувства, он сорвал с головы кубанку с красным верхом, отороченным золотой тесьмой, и ударил ею о голенище сапога.
Бойцы молчали. Им понятен был порыв запевалы.
— Что же, хлопцы! Поговорили, помечтали — и на покой! — прервал тишину Симаченко. — Завтра рано — поход.
В самом конце мая полки Конной армии встретились с белополяками. Встреча получилась жаркой. Буденовцы уничтожили вражеский пехотный полк, разгромили еще один и заняли ряд важных пунктов. А дней через пять Конная в полном составе, со всеми дивизиями, вонзилась в тело Второй польской армии. Разорвав ее на две части, она пошла гулять по вражеским тылам, по левую и по правую стороны.
Замелькали знакомые каждому с мальчишеских лет названия освобождаемых городов: Житомир, Бердичев, Киев.
Заметалась польская шляхта. Не выдержала соседняя, Третья армия белопольских захватчиков, поползла назад, сначала тихо, медленно, огрызаясь, а потом, заслышав у себя в тылу грохочущие пушки конников, покатилась, побежала, бросая винтовки, пулеметы, зарядные ящики и орудия.
— Смеялись над Конной Буденного, гады! — кричали разъяренные рубкой конармейцы. — «Москали на одрах плетутся», — говорили. Ничего, свое получите. Мы вас научим уважать Конную Буденного!
Не стало Третьей армии пана Пилсудского — президента шляхетской Польши.
Не выдержала и Шестая его армия. Начала отходить. День, другой — медленно, отбиваясь, а потом — пошла, покатилась…
А Первая конная неслась и неслась вперед.
Новоград-Волынский… Ровно… Дубно…
Полк Симаченки, песчинка в грозном движении Конной, мчался стремительно вместе с нею, оставляя позади себя села, деревни и города.
«Мы идем вперед для освобождения крестьянина-труженика от польского пана. Наша война есть война освободительная», — читал Симаченко своим бойцам письмо командующего фронтом.
Конники свято исполняли этот завет. Зато и встречали их люди повсюду как родных и близких.
А еще недели через три, в самый разгар августа, буденовцы остановились у Львова.
Поблизости от богатого фольварка[7], километрах в тридцати от города, расположился на отдых полк Симаченки.
В небольшой речушке, у мельницы, бойцы купали лошадей.
Неподалеку тянулось поле ржи, испещренное синими точками васильков.
— Ишь кивают как, словно здороваются! — ухмыльнулся Зражень, указывая товарищам на ржаное поле. — Будто на Кубани у нас, до чего хорошо!
Он нарвал букетик васильков. Два-три цветка неумело засунул за петличку гимнастерки у расстегнутого ворота. Остальные застенчиво протянул командиру.
— Возьми, Владимир Иваныч! Будто глаза дивчины: синесеньки да гарнесеньки! — сказал он.
Командир взял букетик и с благодарностью взглянул на запевалу.
У края поля стояла тачанка. Из тех, что вошла в песню: «Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса! Пулеметная тачанка, все четыре колеса!» Сбоку курносо выглядывал пулемет.
Положив цветы на кожух пулемета, Симаченко сказал с ласковой усмешкой:
— Давай зови, запевала, ребят. Дело есть!
Скоро на дороге у тачанки собрались конники.
Симаченко взгромоздился на тачанку, помахивая над головой газетой.
— Тихо, братки, тихо! — успокаивал он шумевших бойцов. — Хочу поздравить вас! Запоздали, правду сказать, известия. Да лучше поздно, чем никогда.
Командир развернул «Красного кавалериста».
— Известие первое! — крикнул он громко, чтобы все слышали. — От десятого июня. Из Баку. От товарища Орджоникидзе.
Бойцы молчали. Было тихо. На знойном безоблачном небе сияло солнце. Внизу бесшумно кланялась рожь, кивали головками васильки. Высоко в небесной синеве мелькнул жаворонок, пропел короткую песню и исчез.
«С восхищением следим за боевыми действиями нашей славной Конной армии. Поздравляю с первым успехом. Крепко целую дорогих Буденного и Ворошилова.
Г. К. Орджоникидзе», — прочитал командир.
— Ура! — пронеслось над полем.
— Теперь второе и главное! — мотнул Симаченко головой, поправляя кубанку. — Тоже с задержкой! По причине нашего с вами быстрого продвижения.
