тоже, казалось, постукивали ножками о паркет.
«Забыться! Забыться!» — кричала музыка. Всё само собой станет простым, понятным, доступным. Нерешительные сделаются решительными, слабые — сильными, флегматики зарядятся могучей энергией, застенчивые обретут лёгкость в общении… Все повскакали с мест, и скоро в беспорядочном бешеном танце двигался огромный зал, и даже массивная люстра над головами позванивала, раскачиваясь в такт движению.
Сотрясаясь перед Фонарёвым, стараясь не упустить ритм, ритм, ритм. Серёжа чувствовал, как прогибается, ходуном ходит от дружного топота пол, слышал хлопки, восторженные вскрики, громкое сопение, видел мелькающие в слабом свете напряжённо-застывшие лица, изгибающиеся непрестанно, как заведённые, тела, и ему было хорошо.
Справа от Серёжи, согнувшись в поясе, заложив за спину руки, точно конькобежец, не плясал — катился плавно с закрытыми глазами здоровяк Казанцев; слева прыгал неистово на прямых ногах, тряс головой так, что чуб свешивался на лицо, тщедушный Лёка. Никому ни до кого сейчас не было дела. Каждый танцевал в одиночку. И именно от этого не связанного ни с кем другим свободного движения получал удовольствие. Только Зубик, вяло перебиравший ногами на месте, нет-нет да и посматривал в Серёжину сторону. Взгляд его как будто говорил: «А, ты уже забыл о вчерашнем. Ну что ж, пляши, пляши, счастливый человечек…»
Но вот музыка оборвалась. Вздох разочарования пронёсся по залу. Наступившая тишина была неприятна, мучительна. Какое-то время все стояли, опустошённые, продолжая слегка покачиваться под неслышную уже музыку.
Наконец гитаристы заиграли медленный танец. И мальчишки вдруг увидели девочек. Девочки стояли и сидели напротив вдоль стены. И за небрежными их позами, скучающими взглядами, перешёптыванием, хихиканьем скрывалось одно — ожидание. Но мальчишки делали вид, что не замечают ничего. Они говорили с приятелями о пустяках, рассказывали анекдоты, выходили тайком покурить в коридор или просто сидели с отсутствующими лицами.
Правда, изредка прорывалось неуверенное:
— Может, пойдём пригласим?
— А кого? Ты наметил? Светку с Алёнкой? Да ну их… Маринку? Знаешь, я с ней чего-то…
В центре зал пустовал. Мальчишки не двигались с места. Это тянулось бесконечно, а музыка между тем вот-вот могла кончиться.
Серёжа поднялся, незаметно вытер о брюки вспотевшие ладони и почувствовал, как сразу взгляды всего зала устремились к нему. Показалось даже, что его раздели и он стоит теперь в освещённом ярко полукруге голый. А со всех сторон перешёптываются, смеются, обсуждают.
Серёжа шагал медленно через зал и успокаивал себя: «Надо же кому-то начать, решиться. А я и не её вовсе… Я любую могу — вон их сколько сидит, ожидает. И всё ничего себе, в порядке: и Катька Снастина и Лариска Любавина. Только рады будут».
Так рассуждал он, глядя перед собой на мелькающие широкие носки новых, лаково блестящих туфель. А ноги сами несли через зал. Но когда остановились, застыли новые туфли, расставив чуть в стороны носки, сдвинув пятки, как в военном строю, он не стал поднимать голову, чтобы взглянуть. Незачем было. Он и без того знал наверняка, кого увидит перед собой.
Но Лена Звездина… Лена, казалось, не понимала, чего это он подошёл. Хрупкая, тоненькая, в длинной вязаной юбке, в пёстрой кофточке с кармашком на груди, она лишь на миг скосила в его сторону глаза — серые, большие, холодноватые, — скользнула быстреньким, исподтишка взглядом и снова, отвернувшись, стала говорить что-то Лариске Любавиной.
Лариска, положив ногу на ногу, бесстыдно в упор разглядывала Серёжу. Серёжа стоял и молчал с глупой улыбкой.
«Ну, влип, — думал он. — Не замечает… Издевается… Лариске вот не надо было бы объяснять. А эта… Выставила на посмешище перед всей школой. Да и как начать? “Пойдём потанцуем?” — не звучит. “Позвольте пригласить?” — тоже не подходит. Старомодно слишком».
Лариска не выдержала, фыркнула в кулачок, но глаза остались печальными. Наверное, она почувствовала вдруг, что никогда никто не будет стоять перед ней так, как стоит сейчас перед Ленкой Серёжа.
— Можно вас? — наконец еле слышно сказал Серёжа, как будто и не учился с Леной в одном классе восемь с половиной лет.
— Меня? — переспросила Лена. И взглянула на него снизу вверх совсем незнакомо — долго, внимательно. И встала.
Серёжа обнял её за талию. Они сделали первые шаги. Музыка подхватила их и понесла неспешно в своём кружащемся потоке. Теперь Серёжа не замечал ничего. Он просто плыл вместе с Леной, захваченный единым, сближающим их всё теснее и тесное движением. Он ощущал быстрые прикосновения её коленей, ощущал всё её тело, сначала неловкое, настороженно отстраняющееся, потом вдруг, словно против воли, словно где-то там внутри пружинка сдерживающая лопнула от напряжения, обмякшее, прильнувшее доверчиво. И тогда он почувствовал на шее у себя её частое дыхание, летучее прикосновение её волос.
Ему хотелось одного: чтобы музыка не прекращалась, длилась и длилась без конца. Но музыка замерла. Танец кончился. Кончился слишком рано, слишком внезапно. Ещё какое-то время Серёжа продолжал стоять, прижимая к себе Лену. А когда очнулся, то увидел, что все расходятся и середина зала вновь пустеет. И как-то поспешно даже отстранился, склонил едва заметно в знак благодарности голову и, уже независимый, освобождённый, зашагал на своё место.
Чем ближе подходил Серёжа к приятелям-одноклассникам, тем разительнее менялся. Все должны были видеть — идёт через зал сильный, красивый, уверенный в себе мужчина, для которого не существует на свете никаких проблем. Вся прелесть лёгкого, беззаботного существования, обещавшего столько неизведанных радостей впереди, внезапно открылась Серёже. Он станет теперь таким, как Макс. И жизнь его потечёт складно, приятно, легко. Так будет всегда.
Возникло желание говорить, смеяться. Но слова вертелись на языке бесцветные, пошлые какие-то, обыкновенные слова, и он не решился начать, просто хлопнул по плечу подвернувшегося на пути Зубика.
Зубик сидел в самом углу у двери, ведущей в коридор. Вид его совсем не вязался с царящим вокруг весельем. Положив на поднятое высоко колено неизменную записную книжицу в клеёнчатой обломке, он что-то рисовал в ней быстрыми отрывистыми штрихами.
«Делать ему нечего. Опять на кого-нибудь карикатуру, — с досадой подумал Серёжа. — Может, на меня. От Зубика дождёшься». Серёжа представил себе, как Зубик изображает его танцующим с Леной Звездиной. Но нет, сейчас он был великодушен. Он прощал всех. И даже Зубику захотелось сказать что- нибудь доброе, дружеское.
— Чего такой хмурый? Не танцуешь… — участливо и даже слегка покровительственно начал Серёже.
— Да вот, за тобой наблюдаю, — усмехнулся Зубик. — Ты-то, я вижу, не теряешься. Молоток!
Серёжа опешил. Ощущение своего превосходства исчезло разом. Опять, как в детстве, стоял Серёжа перед Зубиком, переминаясь неловко, и не знал, что сказать.
«Да он же просто завидует, — внезапно догадался Серёжа. — Привык на заглавных ролях. От ревности сон, аппетит теряли, если Зубик с кем-нибудь ближе, чем с тобой, сойдётся. Слово его было для всех закон. Что же, значит, прошло его время, повзрослели, поумнели. И всему конец. Никому больше не нужен. Сидит, как сыч, вечерами один в квартире. А о девчонках и говорить нечего. Он и раньше-то за версту от девчонок держался. Вот к завидует, что у нас с Максом всё так просто, так весело получается. А его не замечает никто. От это то и брюзгливым стал. И на уроках со своими знаниями назойливо лезет: “А у Достоевского в „Дневнике писателя…“”; “Ещё Белинский писал…”. Кому до этого какое дело? Знаешь и молчи себе, не выставляйся. Не думай, что другие глупее тебя. И принципиальность его дутая — от зависти. Тоже ещё судить вздумал: “Боишься… Не хочешь на Лёкино место… А знаешь, я даже рад…” Сволочь! И карикатурки и эпиграммки его… Скрывает свою неполноценность. Злится и скрывает. Ну, и чёрт с ним, с
