Определите трех - это будет очень хорошо. Двух - очень неплохо. Неплохо и одного определить - но точно. Вот если уж никого не определите - ну, что ж, значит, перед вами загорится невидимый дисплей, на котором замигает надпись: «Мало читаешь, мало читаешь!»
…И когда, едучи уже из Барнаула, стала я с огромным любопытством (ведь не знала еще совсем, чего ждать) читать первые ответы и встречать первые замечательные выдумки (к древнерусскому глаголу ясти подбирался однокоренной - растрясти, а к слову явь - не корявь), то заглянула и в конец - как там с именами писателей?
И все оказалось - представьте себе! - много лучше, чем все мы сегодня ожидаем. Но были и нулевые ответы. И в конце одного такого ответа юноша написал крупными печатными буквами: «Мало читаю, мало читаю!» - и рядом круглую грустную мордочку - антипод смайлика.
Верховенский-папа, Верховенский-сын
Проповедники девяностых и проходимцы двухтысячных
Дмитрий Ольшанский
Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. На последнем чтении своем он задумал подействовать гражданским красноречием, воображая тронуть сердца и рассчитывая на почтение к своему «изгнанию». Он бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова «отечество»; согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он тут же, публично, не сойдя с эстрады, расплакался. Достоевский.
В самом центре Москвы, в глубине Пушкинской площади, против бывшего Страстного монастыря и поблизости от конторы редакции «Московских новостей», опять-таки бывшей, находится замечательный книжно-журнальный ларек. Товар, выставленный в его витрине, не имеет ничего общего с ассортиментом всех прочих лавок аналогичного предназначения, расположенных поблизости; люди, подходящие к нему, решительно отличаются от прохожих, задерживающихся у банального газетного павильона.
Известно, как происходит ныне торговля печатным словом - на той же Пушкинской площади, стоит лишь отойти пару шагов в сторону. Молодящийся господин тщательно скрываемого возраста покупает веселый журнал с многообещающего вида данаями и галатеями, бойкая старушка интересуется астрологическим прогнозом на ближайшую тысячу лет, дважды разведенная женщина забирает все сочинения писательницы, которая, как правдиво написано на обложке, была разведена трижды, и, наконец, надменно-неуверенный в себе младоменеджер уносит в свой офис глянцевый том, на страницах которого столпы паркетного общества позируют вперемежку с изречениями самого непримиримого, фрондерского свойства. Младоменеджер горд: теперь он тоже бунтует.
И только тот самый, единственный в своем роде ларек являет собой совершенно иную картину. На прилавке выставлены «Химия и жизнь» вместе с «Наукой и жизнью», рядом мемуары троцкистов, баптистов и недобитых дворян, одинаково проведших 25 лет на известном отдалении от вольных граждан. С репрессированными соседствуют академик Сахаров, либеральный священник Шмеман, а также документы каких-то давно забытых судебных процессов 1924 года и расстрелянных рабоче-крестьянских восстаний против рабоче-крестьянской же республики. Тут и жизнеописания великих князей, жандармов-дубельтов и сомнительного толка борцов за «свободу России от большевизма», нашедших время и место побороться за нее в Восточной Европе и на Украине, году в 1941-1942-м. А возле них - брошюра несломленного 75-летнего доктора философских наук «В новый век - с новым социализмом!», и обстоятельные «Преступления лубянской клики», и «Еще раз о Горбачеве», и «Новый мир», и письма важных литературных старух, и Мандельштам, «Иностранная литература», и опять Мандельштам. Покупатели - под стать товару. - Видели уже статью Солженицына о Февральской революции? - интересуется потрепанный дядечка с дипломатом у седого и высокого старика в аккуратном, невесть каких годов пиджаке, только что получившего из рук продавца нужную книгу. Кажется, это статьи какого-то знатного экономиста. «Остановка в пути: временные неудачи рыночных реформ в России» - так она называется.
Поколение русской интеллигенции, вошедшее в самый активный свой возраст на рубеже восьмидесятых и девяностых годов ушедшего столетия, было до крайности недовольно умиравшим Советским Союзом. На стороне обвинения было все: истмат-диамат, выезды на картошку, очереди, стукачи, дефицит, первая заграница в 35 лет (да и то повезло), возможность тюремного срока за неправильную машинопись в книжном шкафу, дружинники подле церкви на Пасху, скучно даже и перечислять очевидные всякому, кто старше телеканала «Эм-ти-ви», помехи и беды. Справедливо возмущенным обличителям «преступлений лубянской клики» (она же партийная, административно-командная и великодержавная клика) было понятно: отныне, после всех бурь, взирать на мир нужно «с учетом ошибок», «иначе неизбежен новый Гулаг», как они говорили. И тогда, впервые в истории, вечно романтические и вечно жертвенные интеллигенты наши совершили над собой решительную хирургическую операцию: отсекли, как им казалось, весь свой прежний, беззащитно-восторженный идеализм остро заточенным буржуазным ножом.
– Сколько же можно блуждать в сосновом лесу народничества, почвенничества, социализма, коммунизма, фашизма, славянофильства, православия, утопического сумасшествия, опричнины, нестяжательства и террора? Когда же на смену культурным героям прошлого придет деловой человек? - гневно спрашивали газеты и журналы «выучившего тоталитарные уроки» 1992 года.
– Не пора ли принять за основу нового российского общества ценности успеха, частного предпринимательства, свободы личности, состоявшейся в условиях рынка и конкуренции, а не привыкшей к роли нахлебника очередной «великой державы»? Не пора ли покончить с социальным иждивенчеством и готовить Россию к приходу людей, умеющих зарабатывать деньги? - сурово твердили газеты устами самых интеллигентных людей, вовремя «сделавших выводы».
Надо сказать, что людям этим и вправду казалось: впереди будет нечто прекрасное. Проклятый царизм и проклятый совок уничтожились, и новый буржуазный человек, воплощение протестантской этики, с часами в жилетном кармане, мальчиком на побегушках и доходно-расходной книгой в руках уже идет по Ильинке, Варварке, а то и Пушкинской площади, и от ботинок его разлетаются в разные стороны отжившие свое листовки «Раиса Горбачева - кто она?», белогвардейские манифесты и коммунистические воззвания. Еще немного - и Россия будет наполнена акционерными обществами с заседающими в них меценатами, утонченными биржевыми дельцами, в массовом порядке покупающими новинки изящной словесности, полезными лавками, в которых по умеренным ценам продают полезные народу товары, и, конечно же, будут купцы, бородатые купцы на Москворецком, например, мосту, сидящие в этих лавках…
Иными словами, уже тогда можно было догадаться, что мечтательный идеализм, прежде заключенный в стремлении к «большим идеям», никуда не делся от газетных ораторов, и напрасно казалось им, что все они теперь чудо какие практики, и навсегда расстались с утопиями при помощью сверкающей буржуазной хирургии. Совершенно как Степан Трофимович Верховенский, эти безымянные, разбросанные по НИИ, университетам и редакциям «отцы новой России» верили, что угадали грядущее торжество каких-то новых, революционных поветрий (на этот раз прагматичных), что движение времени вот-вот приведет их к роли Джефферсонов и Франклинов той России, где вместо ядерных ракет, памятников Ленину, собраний сочинений Достоевского, Маяковского и Горького и очередей за «каким-нибудь» сыром случится изобилие, гармония и общественный порядок. России, которую создаст человек торгующий, и в которой человеку
