Все изменилось, когда в декабре 1950-го трем девочкам и двум мальчикам, которых связывала даже не дружба, а единственная совместная встреча Нового Года, было предъявлено обвинение в «создании контрреволюционной организации, противопоставившей себя комсомолу». (В подробностях этот сюжет изложен в моих мемуарах, см. «Внутри истории», М., НЛО, 2002).
При всей ничтожности моего жизненного опыта я все же понимала, что нас ждет. По моим тогдашним представлениям, арест был равнозначен смерти. Несомненно, лучше было умереть, не дожидаясь ареста. Я не видела ни одного человека, который бы вернулся «оттуда». Зато «туда» к этому моменту уже попали многие, в том числе - ближайшие друзья нашей семьи. Разгоралось «дело врачей», других еще раньше забрали как членов Еврейского Антифашистского Комитета. С факультета исчезали яркие преподаватели и сильные студенты.
Всей этой истории, получившей огласку и на других факультетах МГУ, сопутствовал перелом в отношениях с университетскими друзьями. На филфаке принято было здороваться за руку - теперь мне перестали подавать руку. Но еще тяжелее переживалось поведение любимых преподавателей. Те из них, кто прежде звал меня по имени, отныне предпочитали меня просто не замечать.
Я перестала спать и существовала как бы по инерции.
Потом обвинение трансформировалось в так называемое «персональное дело» и пошло по комсомольским инстанциям. Однако никто из нас - включая моих родителей - не понял, что такой оборот почти всегда свидетельствовал о том, что госбезопасность потеряла к нам интерес. Так что я продолжала жить под дамокловым мечом, выслушивая в свой адрес все более пламенные обвинения со стороны однокашников и комсомольского начальства.
Прохождение разнообразных кругов ада растянулось на год с лишним…
Единственным человеком, который поддерживал меня все это ужасное время, был Коля Федоров. Коренной москвич, Коля жил в Трубниковском с тяжело больной мамой. У нее была астма, так что жизнь в семье протекала под постоянной угрозой очередного приступа. До всеобщего увлечения античностью было еще далеко. Найти заработок на стороне было нереально. Семья перебивалась на мамину пенсию и Колину стипендию.
Сочувствуя мне, Коля несомненно рисковал: в отличие от наших преподавателей, которым с этой стороны ничего не грозило, Коля как агитатор отвечал за нашу «идейность».
Я стала бывать в Трубниковском, в типичной старомосковской квартире, где у Коли была отдельная почти пустая комната с огромным письменным столом, стоявшим углом. Коля зажигал настольную лампу и усаживал меня в кресло напротив стола. Из наших разговоров я помню лишь то, что Коля искал какое-то рациональное объяснение случившемуся и стремился узнать, каковы были те «порочные» вкусы и убеждения, в которых нас обвиняли.
Он спрашивал меня, читала ли я - раз уж мы были такие романтики, что любили Ростана - «Голубой цветок» Новалиса. Я не знала, кто такой Новалис…
А не любить Ростана было бы странно: вся Москва тогда спорила о том, кто был лучшим Сирано - Астангов в театре Вахтангова или Берсенев в Театре имени Ленинского комсомола.
Эти разговоры постепенно стали для меня единственной отдушиной - мне не надо было делать вид, что ничего не случилось; не надо было скрывать, что отныне на филфаке я чувствую себя совершенно чужой. (Замечу, что возникшее тогда отчуждение сохранилось на всю жизнь: не случайно потом я не была ни на одной встрече бывших выпускников - чувство всепроникающей фальши меня уже не покидало.) И только сидя в сумерках в кресле напротив Коли, с которым до всего этого мы были лишь знакомы, я могла вынырнуть на поверхность и нормально дышать.
Спустя годы, когда разница в возрасте и положении между нами стерлась, я неоднократно пыталась объяснить Коле, чем я ему обязана. Он забыл, как много месяцев регулярно звонил мне по телефону, начиная разговор словами: «Ну что это у вас за голос?» Что бы я ни говорила, Коля только отмахивался.
Последний раз я наблюдала подобную сцену, когда в 1997 году он откликнулся на мое настойчивое приглашение и пришел в РГГУ на презентацию моих мемуаров «О нас - наискосок», где упомянутая история была довольно подробно описана.
Коля даже выступил - по-моему, это была заслуга его жены Кати.
Это был все тот же Коля - высокий, худой, те же интонации - некая неокончательность, удивление, чуть капризная скороговорка. Сказал он нечто наподобие: «И что это Рита про меня напридумала? - ничего я не сделал».
Коля был и остался нормальным русским интеллигентом.
Игра для избранных
Гроссмейстер Юрий Авербах о роли шахмат в СССР
Павел Пряников
– Юрий Львович, шахматы всегда считались в СССР и России прибежищем интеллигентов. По сути дела, это был особый мир для людей того времени - способ убежать от действительности. Наверное, поэтому у нас шахматы и обрели такую популярность?
– Да, в царское время в шахматы в основном играла интеллигенция. У простого народа были шашки, у аристократии - карты. В 1903 году в печати разгорелась дискуссия между двумя издателями - Бобровым и Саргиным. Бобров отстаивал свое мнение о великом будущем русских шахмат. На что Саргин отвечал ему, что из 200 миллионов населения у нас имеется только 500 подписчиков шахматного журнала. Саргин ставил на шашки, велосипед и футбол. Под конец Саргин добавлял, что «наибольшее распространение у нас все же имеют даже не шашки, а алкоголизм».
Но все же начиная с 1900-х годов и аристократия потянулась к шахматам. Мало кто знает, что шахматами увлекался Николай II, причем играл он прилично. Но главная его заслуга, что он выделял личные деньги на развитие шахмат в России. В частности, знаменитый шахматный турнир памяти Чигорина в 1909 году большей частью был проведен именно на его деньги. Но Николай II еще как-то стыдился своего увлечения, не афишировал его, для аристократа это означало «слиться с народом».
Большой вклад в развитие шахмат также внес член Государственного Совета Сабуров, который разрешил приезд на турниры шахматистов евреев, не имевших права на пребывание в обеих столицах. Популяризировали игру и купцы-староверы на своих фабриках, считая это хорошим способом оградить
