приближающую его к этой кухне. «Даже если очередь подойдет раньше, чем начнется свободная продажа, свои не обманут, это уже не советская очередь», - думает интеллигент по дороге назад. Мэром Москвы работает доктор экономических наук Попов, мэром Питера - доктор юридических наук Собчак, интеллигенты, белая кость, межрегиональная депутатская группа. В один прекрасный день запись у входа в мебельный магазин «Интерьер» упраздняется: приехал - ан нету. И кухни все разобраны. Вот она, свободная продажа, вот он, рынок, вот звериный оскал капитализма. Мещанская досада охватывает интеллигента. Попов уступает место своему заместителю.
В течение последующих лет, на журналистском сленге именуемых «ельцинской эпохой», а в среде политиков новой волны - «преступными 90-ми», интеллигент наблюдает за последствиями того самого кризиса, который он, согласно Умберто Эко, собственными руками и устроил. Наблюдает с разных позиций: сначала с позиции переводчика-синхрониста в фирме по торговле просроченными продуктами питания, на каковую его взяли аккурат в тот самый момент, когда жить на институтскую зарплату стало невозможно. Потом с позиции преподавателя частного лицея, куда он сам ушел после того, как торговля просроченными продуктами приказала долго жить: не санэпидемстанция была тому виной и не прокуратура с гражданином начальником, а неподъемный кредит, взятый владельцем компании у банка с братками, однако неправильно вложенный. Из частного лицея кривая вывозит его в благотворительный фонд - споксменом, отвечающим одновременно за связи с зарубежными коллегами, откуда ему открывается настоящий кризис, нешуточный. Очкарик Кириенко обрушивает на православную Русь страшный масонский меч Джорджа Сороса, филантропа, а на деле - финансового махинатора. Только ему, интеллигенту, становится понятна конечная цель этого господина, которому на всех портретах не хватает лишь цилиндра, пририсованного и раскрашенного в цвета американского флага Кукрыниксами. Расплодившиеся по всей стране после 1998 года соросовские профессора, получатели заморской стипендии сотрудники бывших советских вузов, вызывают и усмешку, и горечь. «Это же промышленный шпионаж», - с ужасом думает интеллигент, сидя в своем уцелевшем после кризиса зарубежном фонде, и все сильнее и сильнее ощущая угрызения совести. Где же вы теперь, друзья-однополчане?Тем временем страна оправляется от дефолта, и интеллигент на свою небольшую, в общем-то, зарплату, уже через год покупает новую стиральную машину, утюг для жены, тостер и микроволновку, и даже новую газовую плиту, не требующую спичек, зажигающуюся самостоятельно, красивую, итальянскую. «Ничто не укрепляет и не украшает дом так, как новая бытовая техника, чувство такое, будто в новую квартиру переехал», - думает и даже говорит интеллигент, а потом снова думает, что неплохо бы написать об этом какую-нибудь работу, статью о роли, образе и значении газовой плиты в современной семье, в жизни человека миллениума. И даже делает какие-то пометы в блокноте, как впоследствии выясняется, небесполезные: случайная встреча за ланчем с бывшим однокурсником, заделавшимся редактором глянцевого издания, оборачивается вскоре возможностью публикации. Через месяц статейка интеллигентного эксперта появляется в интерьерном журнале, рядом с короткими нагловатыми рекомендациями, по каким критериям следует выбирать бытовую технику и кухонную мебель. «Кухонную мебель, кухонную мебель, кхе», - шепчет губами эксперт, получив авторский экземпляр издания и вспоминая свой опыт периода первоначального накопления капитала - с магазином «Интерьер» и очередью по записи. Теперь-то его не проведешь, теперь ему известны критерии. Журнал неумелый, глупый, с заголовками в стиле «Каждой утвари - по паре», но в принципе в чем-то полезный. «Почему, почему?» - спрашивает интеллигент-потребитель самого себя. И самому себе отвечает: «Потому что Россия не приблизится к Западу, покуда не примет западных стандартов, а легче и проще всего перенимаются именно стандарты потребления; надо же с чего-нибудь начинать». И пишет об этом следующую работу в следующий журнал.
Являя собой читателя и писателя, потребителя и производителя в одном лице, он постепенно начинает не столько думать, сколько чувствовать со всей определенностью: жизнь удалась. Следующая его работа задумывается им уже как более объемистая и фундаментальная, как серьезная, важная работа, под рабочим названием «Отличие буржуазии от мещанства». Мещанство он, интеллигент, глубоко презирает, со всеми его мохеровыми кофточками, диванными подушками и банками огурцов, а вот буржуазия внушает ему все большее уважение. Неприкосновенность частной жизни, склонный к воспитанию вкус, уважение к собственности - что может быть лучше, правильней и надежнее? И в самом деле, что? Только спокойная непрерывность, уверенная поступательность этого движения. Путинская стабильность, продолжающаяся вот уже восьмой год, прибавляет уверенности. Банкир Лебедев, сидя в телевизоре в синих заоблачных очках от-кутюр, цитирует прямо из телевизора Мандельштама, и интеллигент умиляется: побольше бы таких. Ведь даже если это пиар, то определенно самый достойный из пиаров, думает он и ловит себя на том, что пытается разглядеть марку очков.
Тем временем разглядели его самого, и не в телевизоре, а в журнале. И пригласили специалистом по пиар-стратегии колбасы в мясо-молочный синдикат «Вкуснота» (по аналогии с названием фильма «Высота»). Народ горазд трескать, спокойная непрерывность обеспечена.
Но вскоре она вдруг прерывается. Нет, не дефолтом, не внезапным падением цен на нефть, не политическими катаклизмами и даже не рецессией американской экономики. С макроэкономическими показателями все в порядке. C микроэкономическими вроде тоже, и все у нашего эксперта-интеллектуала хорошо, все как у людей. Но тут внезапно приезжает в Москву погостить его однокашник, бывший вихрастый пацан, а ныне Ph.D в одном уважаемом британском университете. Приезжает из дорогущего Лондона, где все переоценено, где 100 фунтов на пару часов жизни не хватает. Перед встречей консультант по имиджу колбасы волнуется: а ну как этот лондонец посчитает его нуворишем, с его слишком выспренним автомобилем и чересчур английскими ботинками? Вот и свиданье. Но вроде нет, ничего. Разговор течет в спокойном доброжелательном русле, без светской холодности, но и без советских интеллигентских слюней с ностальгическими воспоминаниями и словами вроде «старичок» и «сколько лет, сколько зим, чертяка, я тебя не видел». Бывший однокашник говорит медленно, мягко, в паузах разглядывая свои лондонские руки с красивыми ногтями. «Комильфо, комильфо», - думает консультант. Страх уже почти оставил его, но все же он нервно отмечает мягкие манеры, сдержанность в одежде, отличный вкус и во всем сквозящее достоинство. «Что же он обо мне думает, этот экспат?» - гадает и никак не может отгадать консультант. Встреча протекает не на нейтральной территории, а у него дома, в новой, купленной по ипотечному кредиту квартире с тройными стеклопакетами и домашним кинотеатром. Но вроде бы все ничего. И тут русский англичанин поднимает вдруг глаза от своих полированных ногтей. И, улыбаясь во все свои тридцать два отбеленных зуба, говорит:
– Ну как, цены на продукты уже заморозили? Когда солью и спичками закупаться начнете?
– Хых, - кашляет консультант.
– А то, я смотрю, у тебя тут все как в лучших домах Гонконга, - продолжает лондонец. - Даже ботинки английские. Нет только одного - гонконгской фондовой биржи. А гонконгская фондовая биржа, старичок, - непременный атрибут правильного лайфстайла. Только вам это не успели объяснить. Вы по интеллигентской привычке витаете в облаках, забавляетесь химерами. О, бедная Россия! - вздыхает он.
Прощается и уходит.
С Пушкиным в разведку
«1814» Андреса Пуустумаа
Денис Горелов
