по воздуху, снова катится, убегая, маня, дразня тем неизъяснимо прекрасным, что случилось ночью, что заставило забыть о беде на дороге, но забывать нельзя… Пока нельзя, как бы ни манила роща, к которой нахально свернул Краб.
– Мы едем дальше.
Мерин упирается и ржет. Окажись здесь шпион, он бы с чувством выполненного долга вернулся в Эйнрехт, ведь Фельсенбург никогда не сядет на «разговорчивого» зверя. Шпиона нет, нет вообще никого, и в роще тоже… Никого чужого. Там тень, там вода и синие колокольчики. Они качаются, они смеются и звенят, а ветви – вот они, уже над головой, сплетаются, укрывают от чужих глаз. Белые камни, синие цветы, зеленая трава, звенящий ручей – это весна и молодость, это радость… Острые зеленые листья шпагами торчат над скачущей водой, а вот и стрекозы… Они все увидят, и пусть – им можно, и им, и птицам, и цветам… Они мудры, они живут весной, дождями, поцелуями ветра и солнца, они не думают ни о чем, они любят…
– Иди! – говорит Руппи Крабу. – Пей.
Колокольчики качаются и качаются… Какие же они синие, словно кто-то бросил под деревья небо. Руперт стоит среди колокольчиков, рядом лежат снятое седло и вьюки. Он расседлал коня? Когда?!
–
На спине Краба боком сидит
Камзол летит в траву, купленный утром добротный камзол. В самый раз для небогатого путешественника из достойной дворянской семьи, а
–
– Надо.
–
Пузатая белотелая Гудрун, и как только держится? Тут кошка и та свалится!
–
Зачем, ну зачем же так? Здесь, среди весны, – и Гудрун?!
–
Прохладные пальцы на щеке,
–
3
Теперь Дикон держался посреди отряда. Юноша очень надеялся, что Блор поверил объяснению о ящерице на камне и желании проверить пистолеты. Выглядеть глупцом в глазах неразговорчивого полковника не хотелось, но допущенная оплошность была ерундой по сравнению с не желавшим проходить страхом. Ричард управлял конем, что-то иногда говорил, выслушивал ответы, и все это – продолжая ощущать холодный полусонный взгляд. Лошади вели себя спокойно. Расспрашивать людей Дикон, памятуя о своей выходке, не рискнул. Смутные страхи присущи женщинам, особенно в интересном положении, но мужчина и воин идет вперед, не опуская глаз даже при виде смерти.
Правда, Нокс перед последней своей поездкой заговорил о ржавой луне, но он просто удивлялся. Сюзерен в день гибели сперва был счастлив обретением меча, потом злился на Левия. Удо казался раздраженным и подавленным, но иначе в его обстоятельствах и быть не могло. Рихард, тот думал только о сражении. Джеймс Рокслей спорил с «Каглионом» и дразнил беднягу Дейерса… Все были такими обычными, разве что Фердинанд в Багерлее, но бывший король, что бы ни врал Инголс, покончил с собой. Альдо было незачем убивать Оллара, просто самоубийство короля унижает подданных, и толстяка превратили в жертву. По-своему это правильно, но зачем лгать регентскому совету? Ради Катари? Она, к несчастью, эсператистка, а эсператизм настолько далек от понятия Чести, что объявил самоубийство непростимым грехом, но можно было собрать Совет втайне от королевы, взять клятву молчать и сказать правду. Это было бы достойно, а слово сдержал бы даже Карваль: человеку Сильвестра не пристало порочить Оллара. Остальные тем более пощадили бы чувства Катарины и оказали покойному последнюю услугу.
Каким бы нелепым ни был Фердинанд, он освободил от себя и свою жену, и своих подданных… Как все же глупо и подло называть грехом то, что может быть и подвигом. Бросься Эрнани на меч сам, он был бы достоин уважения, но он струсил и погубил своей трусостью лучших рыцарей Талигойи…
– Монсеньор… слышите?
Чужой взгляд беззвучен, он липнет к телу мокрой рубашкой, вызывая дрожь, но рубашка может высохнуть… Или Блор просто путается в понятиях? Простолюдины и даже ординары часто говорят «видеть» или «слышать» в смысле «понимать» или «чувствовать».
– Нет, я ничего не слышу. В чем дело?
– Нас догоняют. Довольно большой отряд…
– Откуда ему здесь быть? – Даже если это враги, они позади. Они не станут молчать и смотреть.
– Не знаю, монсеньор. Чтобы нас вернуть, довольно одного гонца, хотя один человек по нынешним временам может и не добраться…
– Слухи о дорожных опасностях преувеличены. – Сейчас любят болтать о том, как хорошо было в Талиге. Еще немного, и времена Фердинанда объявят золотым веком. Про драгун в Надоре и заполыхавшую от «великого счастья» Эпинэ забудут.
– Я так не думаю, монсеньор. На большой отряд мародеры не нападут, но одинокого путника или безоружных крестьян не упустят. Дороги пусты, потому что люди боятся ездить, тем более с товарами. Что там, Саймон?
– Кажется, ноймары. Багровые с серым… Около полусотни, идут кентером.
Что тут делать ноймарам, кроме как убивать? Повелитель Скал исчезнет вместе со своим отрядом, а спишут на мародеров, ведь на этом тракте уже пропало несколько обозов. А может, и того веселее – объявят попавшими под обвал. Не выйдет!
– Блор, отрядите двоих посмышленей вон в ту рощу. Пусть не вмешиваются, что бы ни произошло. Если с нами что-то случится, пусть скачут в Олларию с докладом к… – К кому? Катари такие новости могут убить… – К герцогу Эпинэ и графу Глауберозе. Но сперва пусть вывезут графа Штанцлера.
– Монсеньор, неужели вы…
– Я допускаю все, – отрезал Ричард и понял, что невольно цитирует «Благого убийцу». – Поворачиваем навстречу. Первыми не нападаем, но будем готовы ко всему.
– Простите, монсеньор, но они вряд ли собираются нападать, по крайней мере сейчас. Ноймары – бывалые воины; нас бы зажали самое малое с двух сторон. Скорее всего, на переправе через Данарок.
– На переправе мы бы приняли меры, а тут будем думать именно то, что вы и подумали.
Мерзкий враждебный взгляд, серый камень в кустах диких роз… Это просто предчувствие, предчувствие, о котором мужчина не скажет никому и никогда, но оно бывает у многих. Серый камень предупреждал, он чуял погоню и кричал об угрозе, но чужой язык понимать трудно, даже если ты Повелитель Скал и с тобой говорит твой подданный. А ноймары погорячились. Полсотни на четыре десятка – это не преимущество. С таким перевесом северян не перебить и уж тем более не взять в плен. Или «волки» рассчитывают, что Блор выдаст своего герцога, а то и продаст? Блор начинал с Симоном, такие не
