День успел кончиться, а он и не заметил. Стрельба стихла – ночью гаунау не воюют, но скачка в полной темноте по незнакомой дороге Чарльза никоим образом не привлекала. Послав жеребца в прыжок через брошенные прямо на дороге вьюки, капитан оказался в устье черного елового ущелья. Армия прошла, он наконец-то остался один, как мечтал весь этот суетливый недобрый день, но облегчения одиночество не принесло. Напротив.
Давенпорт оглянулся на мрачные – ни огонька – поля. Мелькнула мысль не догонять ушедших, а вернуться в Гемутлих и примкнуть к арьергарду. За такое никто не посмеет обвинить в трусости, даже маршал. И все равно это будет трусостью, потому что капитан Давенпорт боится узкой лесной щели. Не гаунау и тем более не Савиньяка, а вот этих молчаливых, словно сдвинувших ряды елей и того недоброго, что ждет в конце пути.
Капитан успокоил и не думавшую волноваться лошадь, достал флягу, глотнул воды, тщательно завинтил крышку, еще более тщательно вытер рот и усы и все-таки послал чалого вперед. Взошла луна, услужливо осветив серую лесную землю. Валявшиеся на перекрестке вьюки были последним знаком того, что здесь кто-то шел. Двадцатипятитысячная армия словно растаяла. Чарльз с раздражением велел себе выбросить из головы всякую ерунду – он слишком задержался у Стоунволла, а Савиньяк – мастер стремительных переходов. Ну и что, что следов нет, будут дальше! С маршала станется велеть в прямом смысле замести следы. Гаунау суеверны, как бергеры, их это испугает сильней, чем талигойского офицера.
Странная все-таки вещь наши страхи. Врага, который может убить, мы боимся меньше неизвестности. Раздавшееся впереди короткое ржание могло навести на след разведчиков Хайнриха, но Чарльз, пришпоривая чалого, подумал о проштрафившейся обозной кляче с благодарностью. Дорога вильнула, обходя угрюмый каменистый холм, за которым, вне всякого сомнения, были свои. Остатки здравого смысла удержали Давенпорта от полного галопа, остатки гордости – от крика. В лунном свете блеснул обнаженный гранит, и чалый едва не сбил грудью одинокого одра. Чарльз вскрикнул и проснулся в собственной палатке. Самозабвенно сопел сосед, в прореху, которую так никто и не удосужился зашить, лез горный холод. Чарльз шмыгнул заложенным носом и натянул на голову одеяло. Армия покинула Гемутлих неделю назад, а высокая короткохвостая лошадь осталась в Надоре.
3
Ричард лежал с открытыми глазами и смотрел в угол, где над камином проступало нечто вроде горной цепи. Что это было при свете, юноша не разобрал, а темнота все переделывает по-своему. Минуты тянулись, притворяясь часами, но Дикон им не верил. О том, что бессонная ночь разрастается в неделю, он узнал еще в Лаик и тогда же научился подгоняющей время хитрости. Чтобы прочесть «Плясунью- монахиню» полностью, требовалось три часа. Всю пьесу наизусть Ричард не помнил, но минут на сорок памяти хватит, а потом, если не явится сон, можно вспомнить Веннена или балладу о рыцаре и бастарде, жаль, что олларовские холуи ее изуродовали…
Олларовские льстецы переправили балладу по-своему, но бездарные строки казались заплатками из мешковины на древнем бархате. Даже сейчас, в полной холодного страха ночи, Дикон ощутил прилив бешенства.
Чем же на самом деле завершались строки, не этой же мерзостью?!
Стук в дверь был властным и требовательным. Блор так стучать не станет, солдаты и трактирщик – тем более. Литенкетте! Кроме него, некому. Что ж, почему бы и не поговорить… Все лучше пробивающегося сквозь изувеченную балладу даже не одиночества, потому что человек, которого видит неуязвимый враг, хуже, чем одинок. Он беспомощен. Дик торопливо взлохматил волосы, потер глаза, чтобы казаться заспанным, и отодвинул засов.
– Я, признаться, уже спал, – соврал юноша, распахивая дверь, – но раз вы находите, что нам следует поговорить…
Это был не Литенкетте. За порогом стоял кто-то высокий и плотный, а кинжал остался под подушкой.
– Меня зовут капитан Гастаки, – твердо произнес ночной гость, – я хочу тебе кое-что сказать. Пригласи меня, я тебя не возьму. Ты мне не нужен, я тебя не подниму.
Сумасшедший! Был бы сумасшедшим, если б не был сном, но во сне тоже не следует бояться. Прошлый сон о двух Рамиро Ричард запомнил на всю жизнь, чем-то обернется этот?
– Прошу вас, – пригласил Дикон, но толстяк с места не двинулся.
– Я – капитан Гастаки, – объявил он голосом, слишком высоким для такой туши. – Пригласи меня. Как подобает.
– Прошу вас, капитан Гастаки, – пожал плечами Ричард, высекая огонь под скрип чужих шагов. Шаги лучше взгляда, а взгляда юноша больше не чувствовал, и это уже было счастьем. – Вина?
– Мне не нужно вино, а ты будешь пить потом. Тебе захочется. Мне жаль тебя, ты не наш. Ты не будешь… Нет, не будешь… Я ходила в твой дом, его больше нет. Ты идешь домой, это достойно, но ты еще успеешь, а они не виноваты. Нет, пока не виноваты… Вернись к ним, и твой дом придет за тобой, а горячие пускай уходят. Они еще могут. Ты остываешь. Скоро остынешь, и сразу. Тебе все равно где, им – нет.
– Я вас не понимаю. – Бред, который нес пришелец, поразил Дика меньше того, что перед ним была… Нет, женщиной подобное чудище Ричард не назвал бы даже во сне. Закатные твари, ну и чушь!
– Якорь тебе в глотку! – проревело чудище. – Чего ты не понимаешь? Ты идешь, но в этом уже нет толку. Луны сошлись, теперь поздно. Тебе – поздно! Но ты не город… Мы никто не
– Ты – сумасшедшая, – спокойно произнес Ричард, наслаждаясь свободой. Корова в сапогах могла сниться сколько угодно и нести все, что вздумается, главное, она перебила глядящий с северо-востока ужас.
– У кальмара в заднице и то больше мозгов, – не осталась в долгу гостья. – Арнольд говорил, ты был дурным унаром, ты ничего не понял. Ты остался один, но ты здесь. Я была в твоем доме, я тебя вижу, и ты меня видишь… Не иди домой. Вернись и убери им паруса. Закрепи пушки. Идет шквал, понимаешь?! Ваш шквал, не мой, но мне вас жаль… Пусть горячее останется горячим. Мы возьмем свое позже и только то, что по праву наше. Мы не мародеры, а Она не может войти…
Толстая нога в высоком сапоге с отворотом с силой топнула об пол. Бред продолжили шаги, без которых теперь не обходился ни один сон. Тяжелые и знакомые, они звучали на лестнице, и вместе с ними поднимало голову ощущение чего-то неприятного.
– Он идет, – сказала Гастаки, или как там ее. – Он недоволен мной, но тоже скажет, раз пришел. Пойми, ты успеешь, только не иди навстречу. Думай не о себе, о себе – поздно.
– Я говорил! – прорычало от двери. – Этот унар глуп. Он смотрит на все, но видит себя. Его нет, есть зеркало. Зеркала глупы. Пошли, Она ждет.
– Скажи ему, – потребовала женщина, – и пойдем. Она бессильна, а мы должны! Нельзя их бросить. И малявку нельзя… Ты же был горячим, недавно был!
– И ты была, и что с того? Нравилось тебе это? Забыла, как звала? Орала – уши затыкай, и то услышишь. Я пришел, все хорошо, так чего лезть? Нам они не нужны. Мы – это мы, а моя грымза туда не полезет. У нас есть время, Она возьмет себе горячего, мы будем вместе. Всегда вместе, я, ты и Она. Идем…
